Вольер - Алла Дымовская Страница 57

– Команда принята! – прозвенел все тот же неживой голос. – Отсчет: пять, четыре, три, два, один. Счастливого пути!

В следующий миг лицо Тима словно бы провалилось в пустоту. Тотчас следом надежная земная опора ушла из‑под ног, и вокруг него не стало ничего. И самого Тима вдруг не стало.

Это был даже не прежний знакомый, всепоглощающий страх – это живому человеку невозможно вообразить. Ибо у мертвеца, лишенного чувств, не бывает и ощущения ужаса. Тим был весь голое сознание, совершенно отстраненное от телесной своей субстанции, он только мог отметить, словно во сне, что ему должно непременно испугаться. И что вот так, без запаха, но одновременно светом и тьмой пахнет смерть. Как смерть могла пахнуть светом или тьмой – он не представлял, но здесь это было возможно, именно потому, что отсутствовало и то и другое. Однако он не мыслил об этом во времени, которое тоже перестало существовать, растянув единый миг до бесконечности. Все сознательное в нем находилось как если бы сразу в одной точке и везде, но и невероятным образом Тим сохранялся отдельно. Тело же его, словно распавшееся на мельчайшие пылинки, реяло вокруг в этом самом мгновении и в потоке небытия, уносящемся неведомо куда. Подобно застывшему ветру, вовсе не прекратившемуся, напротив, противоестественно замершему в порыве. Подобно камню, подброшенному вверх, но отнюдь не упавшему – зависшему в высоте, как не бывает в настоящем движении. И все‑таки движение это есть, но и нет его.

Тим понял вдруг и не вдруг – никак не подходили здесь обычные понятия и названия, – что так и останется расщепленным навеки, если не предпримет срочно какого‑то решительного поступка. Но как его предпринять, когда нет ни минут, ни часов, где бы спасительное это действие могло возникнуть и продолжиться? Нечто большее, чем реальный мир, вступило в свои права, и название этому нашлось – пустота. Но мысль его никак не растеклась, не затрепетала в паническом сбое, явив непроизвольно от Тима воспоминание аршина‑единицы, хотя и вспоминать ему, по правде, тоже было теперь нечем. Да он и не вспоминал, загадочное шестое чувство, всегда жившее в нем на некоторой недоступной глубине, и сейчас пришло на выручку – вспыхнуло незвано ярким озарением, будто распустился вмиг благоухающий бутон, перебивший своим цветом свет и тьму. За несуществующий этот миг он понял внезапно все то, чему не мог столь долгие и трудные в познании часы научиться отстраненно по книгам. Каждая читанная им прежде строчка из начальных навыков психокинетики обретала явный и точный, опытный смысл. Заряда сосредоточенности, полученного от концентрированного не слишком умело дыхания, хватило ему ровно настолько, чтобы собрать в общее целое крохотные частички, бывшие некогда самим Тимом, и удержать их вблизи. В пространстве, которое напрочь исчезло. Однако чтобы вытолкнуть сознательного и телесного себя наружу, навыка его, примитивного и не развитого в упражнении, отнюдь не достало. Тим подумал равнодушно и бестрепетно – пусть поток уносит его и дальше в свет‑тьму, разве уже не все безразлично? Но тут его будто бы дернуло извне. Будто бы спасительный силовой круг, свернувший бесконечность до постигаемого предела, одномоментный всем его сознательным попыткам, охранил его, разделив облако пыли на большую и меньшую части. Единица‑аршин все еще пребывала с ним, и тонкая эта соломинка позволила, наконец, ухватиться за свой слабый краешек, чтобы вытащить своего хозяина в материальное измерение.

Он не знал тогда, что распадающуюся его земную жизнь сберег в последнем, предпринятом им поворотном усилии надетый совсем по иной предусмотрительной причине старый и верный защитный плащ. Поле его, включившееся автоматически, не позволило до конца погубить своего владельца, и крохотная песчинка чистой энергии, заключенная в его рукотворной субстанции, сломила спину верблюда, перевозящего человеческие души из этого мира в иной.

Но Тим ничего такого не представлял, когда выползал по ту сторону Коридора, бледный как апокалипсический конь и бессильный как камышовая былинка, в состоянии полуобморочного изнеможения. Он споткнулся на четвереньках, согнулся и съежился на чем‑то мягком, пахнущем приторной искусственной свежестью, что не было, однако, ровной шелковистой травой, окружавшей серебряную каплю, и вообще не было живой природой. Так он понял, что перешел.

– Ах, ты ж! Гаусс и его распределение! – невнятно выругался над его головой Виндекс, и руки, заботливые, дрожащие (неужто от страха за него, за Тима?) с усилием перевернули скрючившееся тело, сомкнулись позади – дышать сразу стало просторней.

И рой порхающих птичьих голосов, встревоженно недоуменных:

– Тимофей, вы видеть, слышать нас? Тимофей, будьте ангел, ответьте, как можете? – ворковала над ним сиреневая тень.

– Ч‑што с вами, дорогой господин Нилов? Ах, как неосторожно! Ак‑гх, как! – гудел, будто пойманный шмель, Бен‑Амин‑Джан, черный человек Лизеру. При этом даже и Тиму хватало ума понять – Бен‑Амин‑Джан представления не имеет, что случилось, и в чем, собственно, заключается неосторожность. Но это обстоятельство никоим образом не влияло на его хлопотливое участие: – Н‑хадо его поднять, нет‑нет… ниг‑каких «сервов», я гх‑сам. Мы кх‑сами.

– Ивар! Да помогите же! Что вы стоите как пришибленный памятник? – донесся до Тима нервный и требовательный призыв Ниночки Аристовой.

Тима подхватили, понесли, а может, всего лишь приподняли и попробовали усадить – он не мог этого ощутить до конца, так шатало и мутило, и неясно было, где верх, где низ. На лоб его, словно бы покрывшийся ледяной коркой, легла чужая, теплая и мягкая ладонь – Вероника, спасибо тебе! Именно тепла, человечьего и животного, не хватало ему более всего. Но все равно, он не был в состоянии смотреть осмысленно, и вот как раз теперь отчаянно отдался страху. В Коридоре не боялся, не чувствуя ни плохого, ни хорошего, да и вообще ничего, но убоялся вдруг, когда все осталось позади. Бездна разверзлась по‑настоящему, свирепо и бездонно, когда он спас себя чудесным и едва понятным образом, когда узнал уже вкус подлинной смерти. Однако устрашился Тим вовсе не ее.

– Боги… а как же Боги? – вырвалось у него неожиданно вслух, и посторонним ему было, что тем самым окончательно напугал склонившихся к нему друзей и без того растерянных.

– Вы что же, болван вы отчаянный?! – В иное время Тим изумился бы, услыхав столь поносные слова, и от кого, от утонченного в манерах Ивара Легардовича, мастера художественного образа. – Вы полоумный и безжалостный человек! Вы нарочно рассредоточились, вздумали воссоздать творения ваши в Коридоре??? Впечатлений захотелось?! Вы чуть не умерли в текущем времени, вы понимаете это? Ах, какой жестокий человек! И к нам и к себе. Должно быть совестно!

Тим кивал в ответ согласно на каждое нелепое обвинение Сомова, бессознательно отдавая отчет в том, что кивки эти спасают его от прочих подозрений. Но делал это по недавней, еще не укоренившейся привычке ко лжи, однако сейчас ему не претило, слишком стало не до того. Он победил, первый раз в жизни победил, и не в «городки‑перевертыши», а в такой взрослой игре, где счет ведут отнюдь не «домовые» и отнюдь не на очки. Он чувствовал, наконец, что стал в чем‑то как самый настоящий радетель, и это чувство теперь убивало его. Он увидел жизнь и смерть в приоткрытой тайне, как они есть, и это знание оказалось воистину чудовищным. Потому что напрочь уничтожило и те жалкие остатки веры, которые еще задержались в его душе. Отныне над Тимом не начальствовал никто. Сделаться равным всем и при этом не иметь заступника над головой – казалось ему все одно, что голому пропадать без защиты среди бушующего прожорливого пламени. Его Боги, его Радетели окончательно развенчаны и мертвы – как некогда смертный отец мальчика Нила, и мертвые эти боги обернулись самой ужасающей и неизвестной пустотой. Он знал теперь, что если захочет, то сможет раздобыть себе запретные молнии и громы, которыми прежние боги поражали преступивших закон. Если захочет, то сможет ими воспользоваться и даже понять, как они действуют наяву. Он знал, что если захочет, то сможет все то же самое, что и окружившие его теперь люди. Но он понятия не имел, кто или что хранит самих этих людей или, напротив, не хранит, но уничтожает их. Он сделал второй шаг на неумолимом пути познания – пожелал найти свое собственное начало и начало мира, как оно есть. И первое, что открылось ему, было – весь этот мир куда больше любого человека, куда больше солнца, планет и небес, куда больше, чем все, что он мог себе вообразить. Что привычные и непререкаемые вещи оказались вовсе не обязательными в своем существовании. Что время и с ним длина, ширина и высота, которые вместе называются пространством, были не всегда и тоже возникли и могут исчезнуть вновь. Куда и откуда? Он не знал, и ему хотелось кричать. В чем смысл его жизни и в чем смысл его смерти? Если нет никакой оборотной стороны земли, и нижнего царства мертвых тоже нет. Если будущее – это уход в пустоту, то какой прок в его настоящем? Он не мог ныне помолиться даже в успокоение, не потому, что опасался выдать собственный грех и тайну происхождения, но потому, что слова казались ему смешными перед всепоглощающей мощью того, чего нет. Того Ничто, в котором он чуть было не сгинул сам. Так и не узнав, что же ОНО такое. Но ЭТО точно не было ЕГО БОГОМ.