Арфист - Дмитрий Лазарев Страница 57

Это не женщина, красивая и молодая, это кобра, черная мамба, тайпан. Убить! Сейчас, пока не укусила! Мой внутренний барьер рушится, и я тянусь к ее черной струне, но в этот самый миг она делает слабое движение рукой, и плед с двери в дядину спальню падает. Под ним оказывается еще одно зеркало, которого там не было раньше… но не просто зеркало. Мои внутренности сжимаются, и весь организм сковывает лед ужаса: я вижу, слышу, чувствую ЭТО и понимаю, в какую западню мы попали. На меня веет холодом бездны, а зеркало не отражает ничего – в нем непроглядная серо-лиловая хмарь. И в ней кто-то есть… Много кто. Двоедушники открыли врата на второй слой Изнанки, где сидела в засаде их ударная боевая группа, а на плед наложили маскирующие чары, которые и не позволили ни мне, ни Дарье обнаружить это с первого слоя. Самое смешное, что, атакуй мы сразу через физическую реальность, скорее всего, обнаружили бы ловушку, но полудемоны нас просчитали, и хитрый ход Пробуждающей обернулся против нас.

Из бездны шагает первый двоедушник, второй, третий… На нас с Дарьей обрушивается новое давление, у меня темнеет в глазах, мутится сознание, а боль и слабость норовят придавить к полу. Дарья же вынуждена уйти в глухую защиту… Четвертый, пятый… Все, нам конец! Но в этот момент очередной всплеск памяти предков достигает моего сознания, и меня озаряет.

Звучание дома. Он непростой, этот дом, с аурой, и район вокруг тоже – из старых, с серьезной энергетикой, здесь эгрегор Питера должен быть силен, намного сильнее, чем на окраинах. Меня волнуют струны. Струны дома, двора, ближайшего квартала… Да, они не человеческие, но это вовсе не значит, что на них нельзя сыграть. Сыграть так, словно я настраиваю расстроенный инструмент, устраняя диссонанс в его звучании. А причина диссонанса – вот она, дверь на второй слой Изнанки напрямую из физической реальности, чужеродное нечто, которого тут быть не должно. Возникает в голове тревожная мысль, что это, наверное, и называется «использовать Силу на максимуме», то есть как раз то, чего от меня ждут враги. Но я решительно отметаю ее и начинаю играть, потому что терять мне нечего – иначе смерть. Играю сквозь боль и слабость, агонию и отчаяние, всем своим существом стремясь к заживлению этой раны в энергетической оболочке моего города. И город, улица, дом, откликаются, потому что им эта дыра в бездну тоже очень не нравится. Мелодия звучит, звучит мощно, и диссонирующие нотки в ней слабеют.

Как на это отзывается реальность? Даже сильнее, чем я ожидал. Всех двоедушников «засадного полка» начинает корежить. Взбунтовавшаяся реальность отторгает чужеродные элементы, стремится стереть их со своего лица. Сама по себе дыра отсюда на второй слой Изнанки не может существовать без поддержки, даже если ее никто не пытается закрыть. А уж если пытается… Я успел на собственной шкуре испытать, как неохотно отпускает второй слой тех, кто туда попал. И теперь он тянет обратно этих полудемонов, а реальность с этой стороны ему в этом помогает, устраняя возникший дисбаланс. Двоедушники не в силах сопротивляться, и одного за другим их затягивает в зеркальные врата. А когда исчезает последний из вновь прибывших, зеркало взрывается фейерверком осколков. Хорошо, что я лежу на полу – и потому обхожусь минимумом порезов, а сошедшихся в энергетическом поединке Дарью и Полтавского окружают силовые поля, которые подобную ерунду не пропускают.

Силы кончаются резко и вдруг. Ничего удивительного: я прыгнул выше головы, сотворил то, что мне и во сне привидеться не могло, и, конечно, даром для моего организма такой подвиг не пройдет. Но тут меня просто оглушает мелодия ненависти и жажды убийства, исходящая от шатенки. Энергетический удар – и от болевого взрыва я едва не теряю сознание. Я еще не убивал, но морального барьера уже нет. Отчаянным усилием рву черную струну этой черной мамбы в человеческом облике. Мертвое тело мешком валится на пол, но незримое ядовитое облако демонической сущности двоедушницы еще продолжает звучать ненавистью – и новая волна боли накрывает меня. Черной струны у этой сущности нет, так же как и у той, что вселилась в воскового надзирателя на Изнанке. Значит, струна энергетики. Я уже почти ничего не вижу, и дыхание судорожными всхлипами вырывается из моей передавленной гортани, от боли в груди глаза лезут на лоб, но все же на еще одно, последнее усилие меня хватает, и я рву палевую струну двоедушницы.

Последнее, что я вижу, прежде чем потерять сознание, – как падает Полтавский, проигравший бой Пробуждающей.

* * *

Чтобы открыть глаза, мне приходится преодолеть боль и сделать нешуточное усилие, будто кто-то зашил мне веки. Организм совершенно измочален. Но я лежу в своей постели, раздетый и накрытый одеялом. Удобно все-таки, когда теряешь сознание в собственной квартире – тащить тебя недалеко. Следом за этой саркастической мыслью приходит другая – что раздевала и укладывала меня наверняка Дарья. Представив это, чувствую, как загораются жаром щеки – покраснел, наверное, как школьник.

С трудом поворачиваю голову – шею тоже ломит – и вижу на тумбочке рядом с кроватью придавленный стаканом воды листок бумаги. Записка от Дарьи? Кряхтя, как девяностолетний старик, с трудом приподнимаюсь и сначала все же выпиваю воду – во рту настоящая Сахара – и только потом беру в руки записку.

А почерк у Дарьи красивый. Интересно, есть в ней хоть что-нибудь неидеальное?

«Володя, – гласит записка. – Ты просто герой! На какой-то момент я подумала, что мы проиграли, но ты совершил невозможное. Теперь я понимаю, о чем говорили легенды. К счастью, то, что ты совершил, не вызвало никаких катастрофических последствий, а значит, они не во всем правы. Теперь отдыхай и приходи в себя – догадываюсь, что тебе пришлось солоно. От тела двоедушницы я избавилась. Полтавский обездвижен и поступил в мое распоряжение – я его хорошенько допрошу. О результатах допроса я тебе, конечно же, сообщу, но несколько позже – мне придется на время исчезнуть – возникли некоторые затруднения. Насчет моего обещания касательно Полтавского не беспокойся – слово свое я сдержу. Спасибо тебе! Рада и горда, что судьба свела меня с тобой. До встречи! Д.».

Кладу записку обратно. Затылок ломит. Даже думать больно. Но попозже надо будет все хорошенько осмыслить – тем для размышления более чем достаточно. Так что передышка мне сейчас очень кстати, благо непосредственная опасность вроде миновала. Снова тянусь к записке, чтобы перечитать, и с удивлением замираю: передо мной лежит девственно чистый листок бумаги, без малейших признаков, что на нем писали.

Во мне словно вентиль открывается, до сих пор державший внутри сильнейшее нервное напряжение, и на меня нападает приступ идиотского, почти истерического смеха. Я содрогаюсь в этих припадках, несмотря на то что сотрясения организма вызывают нешуточную боль. Вспоминаю вдруг анекдот про человека, пришедшего к врачу с ножом в спине и на глупый вопрос, сильно ли ему больно, ответившего: «Нет, доктор, не очень. Разве что когда смеюсь». И от этого я начинаю хохотать еще сильнее.