Боги мира реки - Филипп Фармер Страница 53

Расследование дела Потрошителя было закончено; загадка решена. Теперь Бертон мог вернуться в свой личный мир, но по какой-то необъяснимой причине медлил. Хотя откладывать возвращение не было никаких оснований. Его раздражало это подсознательное раздвоение, поэтому он решил, с ним покончить.

И все же перед уходом Бертон еще раз погрузился в размышления о том, что он пережил, наблюдая эти две недели, за чужой жизнью. Мир, увиденный глазами проституток, ужаснул, его и потряс. На своем веку Бертон повидал немало дикости и грязи, часто сталкивался с несправедливостью и угнетением, но ничто не шло в сравнение с чудовищно бесчеловечной действительностью лондонского Ист-Энда 1880-х годов. В этот сравнительно небольшой район было втиснуто восемьсот тысяч человек, которые почти постоянно голодали, питались помоями и радовались хоть такой еде, которые пили, когда могли себе это позволить, а зачастую — и когда не могли, которые жили в грязных, сырых, кишащих паразитами комнатенках с облупленными стенами, были жестоки друг к другу, невежественны, суеверны, а главное, что хуже всего, лишены всяческой надежды.

Бертон и раньше знал, что жизнь обитателей Ист-Энда не сахар, но только пожив среди них, пусть даже опосредованно, он ощутил, что само существование этой клоаки вызывает в нем чувства отвращения и вины. Да, вины — ибо он понял, что за этот ужас ответственны все, кто предпочитал его не замечать.

С какой-то точки зрения, извращенной, однако не лишенной резона, Потрошитель совершил акт милосердия, вырвав тех голодных, изможденных и больных проституток из безысходного мрака их жизни.

Опять-таки, сам не желая того, он заставил Англию обратить внимание на преисподнюю, от которой она отвращала свои взоры. Результатом стали громкие требования перемен, и немалая часть злачных трущоб была снесена, а взамен построены более приличные жилища. Но со временем нищета и горе вновь достигли прежнего уровня — который не так уж сильно изменился, — и Ист-Энд был забыт теми, кому не приходилось здесь жить.

Фрайгейт был заинтригован, услыхав о результатах расследования Бертона.

— Теперь тебе нужно выявить землевладельцев, которые наживались на этой чудовищной нищете, и покарать их, предав вечному забвению.

— Это марксизм, — откликнулся Бертон.

— Я презираю практику коммунизма, но в нем есть великие идеалы, — сказал Фрайгейт. — Я также презираю практику капитализма, во всяком случае во многих аспектах.

— Но и у него есть свои идеалы, — заметил Бертон.

Он посмотрел на Фрайгейта и рассмеялся:

— Разве хоть одна социально-политическая и экономическая система в мире сумела приблизиться к своим идеалам? Разве не все системы растленны?

— Конечно. Поэтому… растлители должны быть наказаны.

Hyp эль-Музафир обратил их внимание на то, о чем они и сами знали, но как-то позабыли.

— Неважно, что они… мы… делали на Земле. Важно то, что мы делаем сейчас. Если растлители и растленные изменились к лучшему, они должны быть вознаграждены не меньше тех, кто всегда оставался добродетелен. А теперь позвольте мне определить, что есть добродетель… — сказал он и улыбнулся:

— Хотя не стоит. Вы устали от «мудреца из башни», как вы порой называете меня. Мои истины приводят вас в смущение, даже когда вы с ними согласны.

— Кстати, к вопросу о том, кого следует воскрешать и кого бы нам хотелось видеть в своей компании, — вмешался Фрайгейт. Возьмем, например, Клеопатру. Мы с вами были бы рады увидеть ее во плоти и послушать правдивый рассказ о том, что происходило в те времена. Но царица любила вгонять острые булавки в груди своих рабынь, наслаждаясь их болью и корчами. Шекспир не упомянул об этом, когда писал «Антония и Клеопатру». Джордж Бернард Шоу в пьесе «Цезарь и Клеопатра» тоже обошел сей факт молчанием. И с точки зрения литературы они были правы. Могли бы мы с вами поверить в гений и величие Клеопатры и Цезаря или сопереживать их трагедии, если бы нам показали их варварский садизм и кровожадную жестокость? Однако мы с вами живем в реальном, а не вымышленном мире. Так что, хотели бы вы видеть Клеопатру, Цезаря или Антония своими соседями?

— Hyp скажет: все зависит, мол, от того, какими они стали теперь.

— И будет прав, конечно. Он всегда прав. И тем не менее… — Фрайгейт обернулся к Нуру:

— Ты элитарист. Ты веришь, и наверняка правильно делаешь, что только избранные наделены врожденной способностью стать суфиями или их философскиэтическими эквивалентами. И еще меньше, по твоему мнению, тех, кто достоин «продвижения». Большинство людей просто не в состоянии достичь необходимого этиче-ского уровня. Жаль, но такова суровая действительность.

Природа избыточна в отношении тел, но не менее избыточна она и в отношении душ. Природа устроила так, что большая часть мошек становится пищей для птиц и жаб, и она же устроила так, что большая часть душ не увидит спасения — и хотя они не сгинут, как мошки, в птичьем желудке, но достигнуть положенного уровня не сумеют.

«Продвижение» — удел немногих, а большинство подобно мошкам, идущим на прокорм.

— Разница в том, — возразил Hyp, — что мошки безмозглы и лишены души, в то время как люди разумны и понимают, что им надо делать. Должны понимать, по крайней мере.

— Разве Бог, если он и есть природа, может быть столь расточительным и кровожадным? — спросил Бертон.

— Он наделил человечество свободой воли, — сказал Hyp.Не его вина, если люди не сумели ею воспользоваться.

— Да, но ты сам говорил, что генетические дефекты, нарушения химического баланса, мозговые травмы и социальная среда могут влиять на поведение личности.

— Влиять — да. Но не определять. Нет. Я подчеркиваю это. Существуют определенные ситуации и обстоятельства, когда личность лишена свободы воли.

Но… только не у нас, не в Мире Реки.

— А что, если бы этики не дали нам второго шанса?

Hyp с улыбкой развел руками:

— Да, но Бог устроил так, что этики дали нам этот шанс.

— Который, согласно твоим воззрениям, большинство людей проморгали.

— Но вы ведь тоже так считаете, разве нет?

Бертон с Фрайгейтом не нашлись, что ему возразить. Они частенько заходили в тупик, когда рассуждали с Нуром о серьезных материях.

Разговор закончился, экраны потускнели, и Бертон вышел в коридор.

Сначала он решил снять кодовое слово, которым запиралась квартира, и освободить ее для любого желающего. Но потом передумал. Ему может потребоваться убежище, где никто не сумеет его отыскать.

Не взяв с собой ничего, кроме лучемета, одетый только кильт из полотенца, Бертон вышел в коридор. На противоположной стене коридора тут же осветился экран. Не обращая внимания на изображение — там на Бертона с угрожающим видом надвигался отец, Бертон уже и забыл почему, — он подошел к летающему креслу, припаркованному у стены. Потом обернулся и взглянул в другую сторону коридора. Оттуда донесся громкий треск. Бертон потянулся было за лучеметом, но остановился, когда до него дошло, что это за треск.