Дэмономания - Джон Краули Страница 53

Воображенье! Мощный Дар!

Доставит Сила этих Чар

Всем тем, кто Жаждою томим,

Все то, что так желанно им.

Воображенье! Приоткрой

В Стекле волшебном Образ той,

Что среди многих мне одна

Навек законная Жена.

Скончалась в давние Года?

Иль не родится никогда?

Фантазия поженит нас,

Я с ней в любой досужий Час;

Построил Дом я для нее.

Воздушней воздуха Жилье.

Так в одиночестве-вдвоем

Блаженным Даром мы живем!

Тьма накрыла Аркадию, ее купола и башни едва виднелись при луне, желтело светом лишь одно окно, как на обложке готического романа; то было окно Роузи, а она лежала в постели, надев поверх ночной сорочки фланелевую рубашку и положив на согнутые колени большую старинную книгу. Оставалась неделя до Хеллоуина и до срока, когда Сэм должна была прибыть к «Малышам». Сэм спала рядом, как медвежонок, вниз лицом, но поджав под себя ноги; видны были только ее белые кудри, и лежала она тихо, как неживая. Сегодня она хотела спать в своей кроватке, но Роузи упросила ее остаться здесь. Ну оставайся, Сэм, ну пожалуйста. Далеко-далеко внизу (всего лишь в полуподвале, но для Роузи — словно в другой стране) проснулась и заработала печь. Холодает. В каком она там состоянии, однако, надо ли следить за ней и кто этим должен заниматься? Роузи казалось, никто никогда этого не делал.

Ars Auto-amatoria, или Всякий Муж Сам Себе Жена, весьма Героический Эпиллий в Четырех Приступах. {167}Следовал шуточный Пролог, полный низкопробных каламбуров, некоторых она вообще не поняла, только догадалась, что они там есть; далее — эпиграфы из источников, в существовании которых Роузи усомнилась; еще был перечень Действующих Лиц, хотя книга вовсе не была пьесой (Братцы-Яйцы, Парочка Оттягивающихся Болтунов; Мошонко — обвислый старый Лакей), а затем начинался Первый Приступ. Роузи листала толстые страницы, удивляясь, почему текст набран таким крупным шрифтом; вероятно, древний Аноним был жутко самодоволен, гордился своим творением да и вообще собой.

Близнец ты, надвое разъят?

Внутри Вторая Часть твоя.

Я Сам с Собой соединюсь,

Платона Сфера — наш Союз.

Она помнила эту философскую идею с колледжа — хотя и приписывала ее Аристотелю: некогда все мы были двуполыми и круглыми существами {168} (почему круглыми? Потому что круг полагали наиболее совершенной фигурой, а что бы это значило, Пирс его знает). Потом каким-то образом поделились, точно яйцо, разрезанное пополам ниткой; отсюда — постоянная неудовлетворенность, вечные поиски утраченной половинки. Дьявольское проклятье. Повезло, коль удалось найти того, второго или вторую; может быть, повезло.

Днем Обрученье, Свадьба в Ночь.

Не в силах Робость превозмочь,

В Сорочке белой — вот Она.

Ты постареешь, но Жена,

Юна и неизмождена,

Вовек не станет холодна.

Холодна. Она вспомнила слова Пирса — о триумфе надежды над опытом: всех юных жен, умиравших при родах, от кошачьей царапины, от чумы или гриппа. Недаром, верно, в памфлете сквозили грусть и боязнь. Может, автором был вовсе не угрюмый сварливый старик, как ей представлялось раньше, а молодой человек. И даже очень молодой.

Сразу после свадьбы Роузи настало время (и немалое, а тогда вообще казавшееся бесконечным), когда она была почти уверена, что совершила большую ошибку. Это убеждение впервые посетило ее у алтаря — на деле не алтаря, а конторки, накрытой маминой кружевной скатертью и усыпанной цветами; они с Майком отказались от всех предложенных им церковных обрядов. И вот, сразу после того, как отставной судья, мамин друг, сочетал их браком, она почувствовала ошеломление, жуткое головокружение, как от действия сильного наркотика, сущий кошмар — совершено что-то неправильное, глупое и непоправимое, хоть со скалы бросайся. И чувство это не прошло, появляясь и исчезая всю неделю, что они колесили на велосипедах по Вермонту, и первые недели, прожитые вместе в аспирантском общежитии, напоминавшем казарму, — да оно и было казармой, возведенной двадцатью годами ранее для демобилизованных ветеранов и их семей: Роузи ощущала их незамысловатые надежды, заботы и упорный труд, которыми пропитались целотекс {169} и линолеум, — и завидовала прежним жильцам. Ночи напролет она лежала, уставившись на маячившую в окне спальни ветку сосны, и едва ли не вслух повторяла: я не могу так не могу не могу. И вот как-то ночью, лежа в постели, она всеми силами души захотела узнать будущее, следующие десять лет, узнать, заглянув наперед, будет ли она счастлива, а если нет, что тогда, — и вдруг отчетливо осознала, что если ей и вправду позволят взглянуть на себя саму спустя десять лет, то, может, и смотреть-то будет не на что: вдруг будущее — ее будущее — закончится еще до этого момента. Пустота. Ничего.

Тогда она подумала: ну я хоть это узнала бы. Что терпеть осталось не больше десяти лет. Не так уж и долго. Знать бы наверняка.

Поразительное умиротворение овладело ею тогда, на колченогой супружеской постели в Ветвилле. Не так уж и долго. Роузи уверилась: знай она наверняка, что через пять или десять лет умрет, то жила бы бодро и весело, даже счастливо. Любила бы Майка так, как он в этом нуждается, как того заслуживает (он лежал рядом, теплый, ничего не подозревающий; странно, но его присутствие впервые за несколько недель оказалось ей приятно). Она даже сумела впервые вообразить, что заведет от него ребенка: словно улыбнувшись всем своим существом, представила даже это, что раньше ужасало ее, как бездна. Как легко и просто было бы любить их обоих — и радоваться, конечно. Потому что. А почему? Почему она готова пойти на все спокойно, даже с радостью, лишь бы оно не продлилось вечно? Оно бы и так не продлилось вечно. Так отчего это умиротворение?

Она не поняла тогда отчего. Просто лежала и вкушала его, глядя на легкое качание сосновой ветки, желая смерти — смерти, и уверенности, и бодрости духа. Не важно, отчего так. Вскоре она уснула.