Маскавская Мекка - Андрей Волос Страница 52

— Далеко еще?

— Нет, недалеко! Вон, видите, Николай Арнольдович-то… должно, на берегу уже.

Точно, невдалеке маячило неподвижное пятнышко света — наверное, Мурашин повесил фонарик на дерево.

Александра Васильевна всхлипывала.

— Пойдемте уж, — жалобно попросил Витюша. — Недолго. Видите, и дождик утих.

Дождь и впрямь кончился, и даже небо посветлело настолько, что стали различимы контуры туч. Где-то высоко за ними пряталась белая луна.

Когда они, выбравшись из леса, очутились на кочковатом мокром берегу небольшого болотного озерка, луна уже показалась — она плыла мутным дрожащим пятном, меняющим очертания по мере того как менялась плотность пелены облаков. Лес приблизился, выступил из тьмы, стали видны верхушки деревьев, чернеющие на фоне чуть более светлого неба. Над бугристой поверхностью заболоченного озера, сплошь заросшего тиной, стоял шевелящийся туман. Тут и там его протыкали коряги, и та же ослизлая тина длинными сосульками висела на их многопалых корявых руках.

— Ничего, сейчас развиднеется, — бормотал Витюша, озираясь. — Ага… вот, значит. Николай Арнольдыч-то уже сторожит. Ладно… дело такое. Разбираться надо покамест. Отдыхайте, Александра Васильевна, отдыхайте…

Он бросил мешки в траву, присел и стал копаться в них, по очереди вытаскивая и силясь распознать в темноте какие-то тряпки.

Сзади зашуршало, зачмокало; она в ужасе обернулась — и сначала ничего не увидела, а потом догадалась, что это Ниночка с Петькой; они выступили из тьмы, отделившись от нее одним большим пятном; вот и само пятно поделилось на два.

— Ну, местечко, — сказал Петька, переводя дух. Кажется, он стоял, согнувшись, — должно быть, опирался на что-то. «Багор!» — догадалась Твердунина. — Не продерешься… Это ты, что ль?

— Я, я, — отозвался Витюша.

— Темнотища в лесу — глаз коли, — добавил Петька и вдруг прыснул: Слышь? Что вспомнил-то… Ты был, когда Коломийца назначали? Что молчишь? Был, нет?

— Не был, не был…

— Ох, умора! — Петька нагнулся к нему и зашептал.

Александра Васильевна отчего-то начала дрожать противной мелкой дрожью.

— Не твоего это ума дело, — сказал Витюша недовольно.

— Это точно, — легко согласился Петька. — Не моего.

Луна выкатилась в полную силу, заливая болото контрастным серебряным светом; время от времени на нее наплывало скользящее по небу волнистое облако, и тогда тени начинали пьяно пошатываться. После беспросветного лесного мрака казалось, что все видно как днем.

— Николай Арнольдович! — крикнула она срывающимся голосом. — Да Николай Арнольдович же!

Мурашин неподвижно стоял метрах в десяти, слившись с клонящимся к воде кустом. Вот повернул голову и замахал руками — мол, тише, тише! Брезентуха его шумно коробилась при каждом движении. Еще раз махнул — уже призывно.

— Не волнуйся, уже скоро, — негромко сказал он, когда Твердунина подошла. — Замерзла?

— Нет, — ответила Александра Васильевна, стуча зубами, но одновременно чувствуя, как плеснуло в душу теплом от его «ты». — Это так… просто так… нет, не холодно.

Мурашин не слушал: настороженно подался вперед, всматриваясь. Несколько пузырей всплыли и бесшумно лопнули на поверхности озера.

— Начинается, вроде… Так не холодно, говорите? Видите, сапоги-то пригодились, — рассеянно бормотал он, не отрывая взгляда от воды. — Нет, показалось… По таким местам в сапогах-то насилу… кое-как… а уж без сапог!.. Точно: показалось. Показалось, показалось…

— Николай Арнольдович, а вы детство помните? — шепотом спросила Твердунина, втайне надеясь, что он возьмет сейчас — и расскажет все, что так томит ее и не дает покою.

— Детство? — удивился Мурашин, бросив на нее холодный взгляд. Интересный вопрос, Шурочка. На пятерку. — Негромко чертыхнулся, потом приставил ладони рупором ко рту: — Петька! Виктор Иванович! Разобрались там? Давайте сюда! Поближе! Да не шумите, черти!.. Детство, говорите? А как же! Конечно. Все как положено. Даже фотографии есть. Не подкопаешься.

И твердо на нее посмотрел.

— Ну да, да… Ведь я тоже помню… Смутно, но помню… Вот не знаю только…

Она замялась.

— Что?

— Нет, ничего, — сказала Александра Васильевна, с досадой понимая, что он ничего не откроет, и отвернулась.

— Багор, багор возьми! — снова негромко затрубил Мурашин. — Багор где?

Мелкая дрожь пробирала ее до самых кишок.

В самых дальних закоулках мозга слоились прозрачные, как отражение в оконном стекле, воспоминания. Вот открывается дверь, входит отец — хмурый, насупленный; вешает шинель, садится на хромой табурет, протянув ноги поперек прихожки; мать стаскивает с него сапоги, разматывает и откладывает в сторону портянки; тазик с теплой водой наготове; отец кряхтит, а мать приговаривает, моя ему ноги: «Васечка! Васечка устал!.. Сейчас, сейчас!..» И вот — уже в тапочках, хоть еще и в мундире — отец проходит в комнату, снимает китель, садится к столу, наливает себе полстакана водки, выпивает. И тотчас появляется мать с огромной, в голубую кайму, тарелкой пламенных щей…

Как же так? Ведь она помнила детство — кособокий дом в конце Краснопрядильной, два окна на улицу, герань, крыльцо… На крыльце зимой лежал снег. А теплыми вечерами отец сидел с папиросой. Летом дверь всегда была нараспашку… в проем мать вешала полотнище марли от мух… иногда отец выносил стул, садился в майке и старых галифе, мать закрывала ему плечи газетами и стригла… потом сметала курчавые волосы веником с теплых досок… еще пчела, ползущая по кромке железной кружки с молоком… колкая трава на откосе…

Но все это было блеклым, едва различимым — как отражение на оконном стекле, когда под вечер смотришь на улицу: за окном дорога, дома, деревья, люди, и все это видно отчетливо и ясно; а поверх лежит бесцветное изображение комода, кровати, портретика на стене… всех этих детских пчел и крылечек… всей жизни до директивы Ч-тринадцать, до начала нового служения…

Ей хотелось бы вспомнить именно переломный момент — конец прошлой и первые минуты новой жизни; момент назначения, час исполнения директивы!.. Наверное, он все объясняет. Каким он был? И почему всегда так мутит, стоит лишь подумать?..

Александра Васильевна с дрожью оглянулась — чаща густилась, подступая к болоту.

Она не лучше и не хуже других секретарей… поэтому появилась на свет тем же порядком, что и все: ночью, в гнилом лесу, из болота, в окружении соратников… старших товарищей по гумрати…

Это понятно, да… Но раньше, что было раньше?.. что предшествовало этому?

Она зажмурилась, поднося ладонь к виску, где стучала боль, и напряглась, чтобы вспомнить, наконец!.. Но увы: как и прежде, там лежало темное, опасное пятно беспамятства. Только тошнота вновь накатила сладкой волной да ослабели руки; перед глазами слоился туман, туман… а в груди что-то противно булькало — будто когда-то из нее вынули сердце и влили вместо него пару стаканов густой болотной жижи.