Диктатор - Сергей Снегов Страница 52

Уверен, что никакой ужас смерти — ни сверкнувшая в лицо молния импульсатора, ни судорога резонатора, ни разорвавшийся у ног снаряд электроорудия — не мог бы вызвать в лице Сумо Париона такого страха и растерянности. Все пленные словно сразу решились голоса, ни один не издал восклицания, не проговорил ни слова. Возможно, впрочем, что любой звук они уже расценивали как протест, а кары за протесты были объявлены.

Я вышел из коровника.

В военной гостинице — моя старая квартира была закрыта, я туда не пошёл — я заперся на два часа. Я не понимал себя. Ещё сегодня я возмутился, услышав жестокое приказание Гамова, а сейчас сам его объявил от имени диктатора — и не считаю, что перешёл меру. Мне показалось — да и раньше я так считал, — что суровость Гамова проистекает от жестокости его натуры. Я не был жестоким, знаю это о себе, но вот не только выполнил его приказ, но и всей душой присоединился к нему. Стало быть, и я таков же, как он, назвавший свою власть не суровой, а свирепой. Значит, и в моей натуре заложена такая же свирепость? Или все мы — лишь щепки в горных потоках неизбежности?

На исходе двух часов ко мне пришёл Штупа.

— Не спите, Семипалов?

— Не до сна. Есть новости, Казимир?

— Пленные генералы обратились с просьбой.

— Улучшить условия жизни? Этого не будет!

— Нет, сообщить об условиях их жизни Францу Путраменту. Генерал-полковник составил телеграмму, просит о телефонном разговоре. Он согласен с вами: обрекать город на вымирание — это нельзя считать благородной воинской традицией, хотя, добавил он, такие события происходили в истории. Он надеется, что президент Нордага уступит велению своего великодушного сердца и отменит приказ о голодной блокаде Забона. Склады откроют, а мы в отплату за это вернём пленных домой, либо — это крайний случай — создадим достойные их рангу условия существования.

— Чёрт с ним! Отправляйте его телеграмму, а когда станет известно, что Путрамент её получил, допустите и к телефону.

Я соединился с Гамовым. Он одобрил мои распоряжения. Штупа сообщил, что и телеграмма вручена, и телефонный разговор состоялся. Путрамент созывает правительство, чтобы принять решение о судьбе своих генералов. Ответ он даст в новом публичном обращении к народу.

Всё следующее утро радио Нордага передавало военные марши и местные новости. Лишь в полдень я услышал голос самого президента. Хорошо поставленным баритоном — ему бы в певцы, а не в политики! — президент погоревал о бедственном положении своих выдающихся помощников, понегодовал на коварные действия наших диверсантов, укорил за плохую работу свою разведку, не обнаружившую своевременно водолётов, а затем объявил, что не будет никаких уступок. Его условия: латаны немедленно освобождают всех пленных и соглашаются сдать осаждённый город. До этого ни один мешок муки, ни одна банка консервов не пересечёт границу Забона. Он со скорбью, с чувством печали и великого сочувствия понимает, что безжалостные латаны усилят свои позорные издевательства над его пленными генералами и офицерами. Он торжественно обещает, что родина сохранит благодарную память об их геройском поведении и жестоко отомстит врагам за их лишения.

Штупа воскликнул:

— Предаёт своих офицеров!

Я добавил с отвращением:

— Какие подлые слова: благодарная память о геройском поведении! А геройство — подыхать от голода в собственных нечистотах.

— Что будем делать?

— Вам — устраивать позорный быт пленников. Я поеду на восточную оборону города.

Даже слабая армия могла превратить глубокие ущелья, ведущие к складам, в непроходимую для людей и техники дорогу. Армия нордагов была малочисленна, но хорошо оснащена. Великим нашим просчётом было, что мы пустили сюда врага. Я был больше всех виноват в том, что Забон отрезали от всей страны.

Я воротился к себе и вызвал Штупу.

— Что в низинах? Высыхает почва?

— Высыхает постепенно. И с такой же постепенностью Ваксель передвигается вперёд. Он закончит соединение с нордагами ещё до полного высыхания. Он не даст нам воспользоваться этой отдушиной в окружении.

Я постукивал пальцами по столу. В голове у меня не было ни единой стоящей мысли.

— Неужели Гамов ничего не предпримет для спасения города? — заговорил Штупа. — Путрамент отдал своих генералов на казнь, но ведь не дурак же он, чтобы не понимать, что мы не предоставим ему на растерзание Забон!

— Он не дурак, Казимир. И если бы он знал, что всей его стране предстоит тотальное разрушение, он не держался бы столь вызывающе.

— Так пригрозить тотальным разрушением! Неужели ни Гамов, ни вы не думали о такой возможности?

— Думали, Казимир, думали. Но что толку в открытых угрозах. Нордаги сочтут их пропагандистской акцией! Поедемте смотреть на пленников.

Над городом простёрлась ночь. Уличное освещение включалось — и не в полную силу — лишь на проспектах. Но площадь, где мы поместили клеть с пленными, была ярко освещена. Гигантский четырёхугольник из стекла накрывался непрозрачной крышей, чтобы пленные не видели неба над собой и чтобы случайный дождь не смыл их нечистот. А внутри стеклянной клети лежали и сидели наши пленные в тех парадных мундирах, в каких их захватили. Вокруг клети ходили зрители. Я думал, приближаясь к площади, что услышу шум и проклятия жителей, удары кулаков и камней в стеклянные стены, я заранее оправдывал такое поведение — в клети томились люди, обрёкшие город на голод и вымирание. Но только шёпот прохаживающихся людей да шелест их ног оживляли площадь. У меня ныло сердце.

Я подозвал Вареллу, начальника охраны клетки.

— Выдали пленным еду?

— Выдавали, генерал.

— Как приняли?

— Баланда! Ничего, выхлебали. Все миски пустые. Не это их смущает!

— Что-то всё-таки смущает?

— Не могут при таком количестве прохожих оправиться. Женщины смотрят… Ждут полной ночи.

— Всю ночь будет свет. И прохожие будут.

Я медленно прошёлся вдоль четырёх стен. Пленные отворачивались от меня. Только генерал-лейтенант Кинза Вардант отразил мой взгляд взглядом, как пулю — пулей. Но ненависти я не увидел в его взгляде, скорее скорбь. И я поспешно отошёл, чтобы и он в моих глазах не разглядел недопустимое для меня чувство — сочувствие. Все мы были слугами обстоятельств.

В гостинице я стал думать о Войтюке. Войтюк в эти минуты составлял ключ к механизму международных диверсий. Шпион он или нет? Ошибся ли Павел Прищепа, подтвердил ли я ошибку Прищепы? Как много, как бесконечно много сегодня зависело от того, ошиблись мы с Павлом или нет! Я всеми помыслами души желал, чтобы человек этот, Жан Войтюк, ныне мой консультант по международным делам, был реальным, а не выдуманным нами шпионом. Ибо, рассуждал я, угроза предать всю страну тотальному разрушению, высказанная публично, будет воспринята, как пропагандистский манёвр. В неё никто серьёзно не поверит — так сказал я Штупе, так оно было реально. Но весть, переданная шпионом по своим секретным каналам, нет, это уже не пропаганда, а деловая информация о готовящихся в великой тайне событиях. Такую информацию нельзя игнорировать, на неё нужно отреагировать немедленно. Войтюк шпион, это же несомненно! И он передал услышанные от меня секреты. Почему же нет сведений о том, как восприняли его донесение? Почему нет ответных действий?