Девочка с самокатом - Дарёна Хэйл Страница 50

– Я хотела сказать тебе раньше, отдельно, самой первой, но времени не было, – говорит Дженни, и единственное, чего хочет Эмбер в ответ, это схватиться руками за голову, прикрыть ладонями уши и ничего больше не слышать.

Она ошибалась, когда думала, что рано или поздно станет собакой, которая не сможет вернуться. Это Дженни становится хозяином, который уходит.

– Джен… – Это Джонни осторожно берёт сестру за плечо. – Ты звучишь как в дешёвом фильме из прошлого. Давай лучше я?

Эмбер поднимает на него взгляд – и больше не может оторвать. Джонни стоит перед ней, мнёт в руках край рубашки (как обычно, без пуговиц), и момент отчего-то кажется таким значительным, что ей хочется встать с кровати, чтобы оказаться с ним на одном уровне, просто потому, что нельзя вот так вот сидеть, когда кто-то набирает в лёгкие воздуха и выглядит так, будто собирается броситься в пропасть.

Их трое, не считая собаки, и они в комнате Дженни, только на этот раз знакомая комната кажется Эмбер чужой.

– Я первым решил отказаться от участия в финале. И не только потому, что раздельно для нас с Дженни – абсолютно неправильно.

Пальцы Эмбер впиваются в колени.

– Лилит попросит у Антонио, чтобы вы ехали вместе. Я говорила с ней сегодня утром, и она обещала мне… – Получается жалобно, почти умоляюще, и Джонни с видимым сожалением качает головой.

– Я остаюсь, – говорит он.

– Почему?

На мгновение Джонни отводит глаза.

– Ты знаешь, как Кристофер оказался в инвалидной коляске? – Не дожидаясь ответа, он продолжает: – Он собирался покончить с собой, потому что… слишком отличался от всех остальных.

Дженни садится на кровать рядом с Эмбер, и Ренли кладёт лобастую голову ей на колени. Друг на друга они с Эмбер не смотрят.

– Ему было лет десять, когда он понял, что ему нравятся мальчики. И около четырнадцати, когда в школьной библиотеке он наткнулся на старые газеты, в которых говорилось, что это неправильно. Или даже ужасно. Просто кошмар, таких надо запирать в психушках или лучше сразу стрелять. Понимаешь, до этого всё было нормально, а после дурацких газет «нормально» утратило смысл. И рядом не оказалось никого, кто показал бы другие газеты, где говорилось бы про однополые браки, или про успешных людей: писателей, композиторов, актёров, точно таких же. Никого, с кем он мог бы поговорить. Никого, кто объяснил бы, что отец не станет стрелять в него, только если Крис скажет, что у его соседа по парте чудесные голубые глаза.

– Отец не знал? – тихо спрашивает Эмбер. Всё внутри сдавлено болью и ужасом, говорить громче не получилось бы, даже если бы она захотела.

– А что, какой-то абстрактный мальчик стал бы рассказывать родителям, что ему нравятся девочки? – хмыкает Дженни. – Когда ты думаешь, что что-то естественно, ты никому это не объясняешь, ведь так?

– До этих газет Кристофер понятия не имел, что с ним что-то не так. После них – задумался. И захотел рассказать отцу, даже попытался пару раз намекнуть, но только тот не заметил. И он решил, что ему лучше покончить собой, чтобы отцу не было стыдно и отвратительно.

Эмбер зажимает рот рукой. Стыдно и отвратительно должно быть тем, кто заставляет людей думать такое, тем, кто заставляет детей мечтать о смерти только из-за того, что им нравится кто-то одного с ними пола.

Если мир до Апокалипсиса был таким, то хорошо, что с ним стало то, что стало.

– И он… – Эмбер не находит в себе силы закончить.

– Нет, – Джонни взмахивает рукой, – он попал под грузовик, когда направлялся к той самой высотке, с которой хотел спрыгнуть. И несколько месяцев пролежал в больнице. Отец не отходил от него ни на шаг.

– Поверь мне, – голос Дженни звучит глухо и хрипло, – в контексте всей истории это ещё хороший финал.

– Отличный финал, стоивший Кристоферу подвижности ног, – подтверждает Джонни. – Жизнь иногда учит нас слишком жестокими средствами.

– Почему вы так говорите?

Дженни наконец-то смотрит на неё.

– Потому что Кристофер рассказал отцу правду сразу же, как только пришёл в себя. И тот ответил, что давно всё понял. И никогда даже не думал его осуждать и ненавидеть. И да, не отходил от него ни на шаг.

– Он умер полтора года назад, – говорит Джонни. – Крис остался один. Я не хочу, чтобы он оставался один. Поэтому я не собираюсь больше участвовать в гонках. – Он берёт небольшую паузу, хватает воздух ртом, чуть качает головой из стороны в сторону, как будто сам до конца ещё не верит в то, о чём говорит. – Останусь в Столице, буду помогать ему с аппаратурой и всем остальным. Потом, может быть, устроюсь на телевидение.

Эмбер задерживает дыхание. История Кристофера потрясает её до глубины души, но есть и другое…

Протяни она руку, и сможет прикоснуться к тому, кто решил запечатлевать окружающий мир – в каждой его секунде, неважно, насколько она разрушена, или разорвана, или почти уничтожена. Красота есть в каждом мгновении, нужно только уметь её видеть, уметь за ней наблюдать, вот только самой Эмбер никогда не хотелось быть наблюдателем.

Ей больше нравится быть в центре событий. И нет, центр событий вовсе не должен быть одновременно и центром внимания – это можно оставить для Вика и Лиссы; достаточно просто не сидеть на месте, а в чём-то участвовать, куда-то стремиться, чувствовать себя живой.

– Джонни сказал мне об этом вчера вечером, до того, как ты привела Ренли. – Стоит только Дженни упомянуть его имя, и пёс поднимает уши, заинтересованно глядя хозяйке в лицо.

Он готов выполнить любую команду, в этом можно не сомневаться. Он льнёт к ногам Дженни, и Эмбер вдруг ощущает нехватку тепла, словно по коленям проходится порыв холодного ветра. Она натягивает край футболки пониже, обхватывает себя руками, пытаясь согреться. Раньше, когда она жила без тепла, она не испытывала в этом необходимости. Теперь, единожды согревшись, становится слишком сложно возвращаться в холодную воду.