Тропик Козерога - Егор Бекесов Страница 49

Тускло горела лампа под потолком, прикрытая абажуром с длинной бахромой, освещая комнату золотистым приглушённым светом. Крейтон сидел боком к столу, заложив ногу за ногу и положив руку с пистолетом на колено, держа палец возле спускового крючка. Его жена стояла рядом, прислонившись к стене и скрестив руки на груди. Кистенёв стоял с заинтригованным выражением лица возле места во главе, а рядом Семелесов хмурился, злобно смотря на их гостя, в руке он сжимал пистолет, которым бы уже наверняка бы воспользовался, если бы не местоположение его цели.

А целью и по совместительству гостем был Максим, сидевший на отодвинутом стуле, спиной к серванту, ковыряясь пинцетом в ране на левом плече. Наконец он достал пулю в оплавленной серебряной рубашке и, облегчённо вздохнув, бросил её вместе с пинцетом на стол, запахнув свою расстёгнутую рубашку. Василий от этого невольно поморщился, не зная, что задело его больше: то как он представил, какая температура должна была быть в области пулевого ранения, чтобы оплавить серебро, или то сколь грубо вампир вытаскивал эту пулю из себя обычным пинцетом. А вот остальные как-то смотрели на это через чур спокойно так что Кистенёву стало даже не по себе.

— Ваше имя, — строго спросил Крейтон, пристально смотря прямо в глаза парню.

— Максим Монетников, — ответил тот, исподлобья посмотрев на мантийца.

— Настоящее имя.

— Думаете, я его помню, — Макс выпрямился и откинулся на спинку стула. — Я не многое могу вспомнить из своей прошлой жизни. В шестнадцатом веке я был английским купцом одним из первых кто начал торговать тогда в России, и больше я вам о моём существовании человеком ничего не скажу, бессмертие приучает забывать всё, что только можно забыть, чтобы не сойти с ума.

— Так вы англичанин? — спросил Кистенёв, сам удивившись своему вопросу.

— Я был англичанином в прошлой жизни, наш вид национальности не имеет, — равнодушно ответил Максим. — Но вот дни после моего второго рождения я помню прекрасно, такое забыть невозможно, хотя я бы дорого за это отдал. Я очнулся где-то в предместьях Москвы, уже укушенный, и всё тело горело огнём. Я не знал что со мной, я не знал где я, с трудом связывая на местном языке пару фраз. Но это было не самое страшное, самое страшное началось тогда, когда я почувствовал жажду. Я долго противился ей, пока она не стала невыносимой, если бы вы знали это чувство, не одному человеку, даже на последнем издыхании в пустыни так не хотелось воды как мне тогда крови. Я пробовал крыс, потом перешёл на кошек и собак, но какая же это всё была гадость, не удивляюсь что все вампиры презирают своих собратьев живущих только за счёт животных. Но убивать людей я боялся, я пытался выслеживать бродяг в переулках, но в последний момент, жуткая нерешительность обволакивала тело и сковывала меня по рукам и ногам.

Тут вдруг упырь замолчал, и сделал несколько глубоких вздохов, окинул собравшихся напряжённым взглядом и продолжил свой рассказ.

— Я думал: где можно законно убивать людей и самое главное, где льётся столько крови, что никто не заметит, если кто-нибудь выпьет пару глотков. Война. Мне повезло — ваш царь, тогда как раз собирал армию, куда шли люди со всей страны, и мне не составило труда затеряться среди них. Так что зимой одна тысяча пятьсот шестьдесят третьего года я вместе с тремястами тысяч человек пошёл в поход на Полоцк. Это была моя первая кампания, но за ней вскоре последовали и другие. Я брал Полоцк вместе с войсками царя Ивана и Шлиссельбург вместе с царём Петром. Под командованием Суворова я оборонял Кинбурнскую косу, а потом под его же командованием дрался при Рымнике, брал Измаил и Варшаву, да, то были славные времена. Кровь турков была на вкус так себе, поляки и французы были куда вкуснее, но самое веселье было спустя почти двести лет после моего перерождения, в пятьдесят четвёртом в Крыму: англичане, французы настоящий шведский стол, но особенно меня радовали итальянцы, сардинцы, хотя их-то, к сожалению, было мало. Я был в самом пекле, Инкерман, Чёрная речка, почти каждую ночь вместе с отрядами разведчиков я покидал лагерь и специально терялся из поля зрения моих товарищей. А там уж все позиции союзников превращались в мои охотничьи угодья, и тут я мог себя не сдерживать, сколько бы крови не выпил, они везли из-за моря ещё и ещё пушечного мяса и крови для меня. Тысячами их солдаты погибали от чумы и при бесплодных атаках на бастионы защитников, разве кто мог заметить мои скромные на этом фоне трапезы. И каково было моё разочарование, когда они всё-таки решили сдать город. К тому времени война перестала быть для меня просто источником пропитания, я начал получать от этого удовольствие.

Тут он вдруг снова замолчал, и на его лице мелькнула тень улыбки.

— Видели бы вы глаза этих немцев, в Польше в девятьсот пятнадцатом, когда я выпрыгнул прямо перед ними из облака ядовитого газа, с двумя саблями и принялся рубить ими с такой скоростью, на которую не способен ни один человек. А только глаза их я и видел сквозь широкие стёкла противогазов, в них читался не просто испуг, а настоящий первобытный ужас, когда они всадили в меня два десятка пуль, а я, только ухмыляясь, слизывал кровь их товарищей, со своих клинков. В сорок первом я вернулся в Крым, на этот раз под Керчь, как раз в то время, когда маршал Манштейн решил поохотиться там на дроф. Я впоследствии читал его мемуары, он большой выдумщик. Мне удалось прикинуться мёртвым, благо три пулевых ранения, два из которых должны были быть смертельными для человека, без проблем убедили в этом фрицев. От своих меня отделяла узкая полоска пролива, но она была непреодолимой для меня и мне пришлось ползти, через степь до Перекопа, перекусывая иногда змеями, полевыми мышами и немецкими патрулями, пока я, наконец, не добрался до линии фронта на Украине. За последние четыреста с лишним лет я поучаствовал во всех кампаниях, в которых смог, и теперь меня уже влечёт туда не столько жажда крови сколько интерес. Я привык к этому, а тут вдруг на тебе и все нормальные войны закончились. А мне уже полюбилось всё это. Нет не страх смерти, свинец меня всё равно не брал, и я никогда не мог понять тех парней, с которыми нас поднимали на пулемёты. Всё что мне грозило это неприятная щекотка, и я знал, что буду жить дальше, смерть была для меня словно горизонт, я был уже не прочь умереть, но она всё отдалялась от меня, только маяча так близко и так далеко. А вот тех, кто был рядом, она настигала нещадно, и чёрт меня побери, если я мог хоть на одну десятую понять что эти люди чувствовали в тот момент, когда я словно музыку слушал разрывы снарядов и стрёкот пулемётных очередей.