Зона Справедливости - Любовь Лукина Страница 49

Изнывая от сострадания, Алексей смотрел, как вновь прибывший осторожно втыкает чудом пронесенную спичку в щель между косяком и стеной (в самой стене щелей не было). Боже мой, он пытался повесить на этот ломкий хрупкий стерженек свою рубашку. Повесил, отступил на шаг — и тут рубашка оборвалась прямо в жижу. Злобный отчаянный мат владельца прозвучал тихо и сдавленно — чтобы не потревожить спящих. Алексей закрыл глаза.

Ах, как у них все продумано!.. Конечно, если завтра днем вывалянный в грязи субъект предстанет перед судьей, у того и сомнения не возникнет в том, что перед ним — опустившийся до последней степени алкаш…

Колодникову еще хорошо. У него за спиной — Бог! Да если даже и не Бог — все равно какая-то неведомая, неодолимая сила, при одной только мысли о которой кожа собирается на затылке. И сила эта уже близко, она уже при дверях… И Колодников, что самое главное, знает об ее пришествии. А вот этим-то бедолагам каково!..

Раньше они казались Колодникову единым целым — как если бы кто-то смял пластилиновые фигурки в общий ком. Теперь же он видел каждую фигурку в отдельности. Толпа распалась на лица. Особенно понравился Алексею молоденький паренек, спавший впритирку к стене, где посуше. Из одежды на нем были высокие ботинки и веселенькой расцветки трусы до колен. На правом плече юноши красовалась пышная татуировка в виде эполета, на левом почему-то (если, конечно, Колодникова не подводило зрение) — звезда Давида, а на пузе разевал пасть какой-то клыкастый зверь из породы кошачьих.

Юноша, во-первых, очаровал Алексея своим спокойствием: поднимался, лишь когда его таскали наверх (надо полагать, на допрос). Во-вторых, явно будучи профессионалом, если судить по наколке, повадкам и лексике, он ни разу не попытался навязать свою волю старшим и вообще вел себя скромно, хотя и с достоинством. Ну и в-третьих, каждый раз, отлучившись, юноша ухитрялся раздобыть по дороге пару-тройку сигарет, одну из которых тут же пускали по кругу — по затяжке на брата.

Звали юношу — Лыга (во всяком случае, так его выкликали менты), но что это было: фамилия или прозвище — Колодников сказать затруднялся.

Из коридора в камеру проникал тихий прерывистый вой. В другое время Алексей предположил бы, что это кричит человек, но сейчас предполагать такое было просто страшно.

Стоящий у двери (пытался надышаться из круглого отверстия в стальном листе) обернулся.

— Бьют, что ли?.. — хмуро спросил он неизвестно кого, и ответа не получил.

«Господи… — потрясенно думал Алексей. — Какой ГУЛаг? Какой, к черту, Освенцим? Вот же он, Освенцим-то, под боком! Ну, понятно… Понятно, почему нашим богоискателям мерещится в народе лик Христа… Мы оплеваны, как Христос, избиты, как Христос, распяты… Да, но кто распинает? Кто оплевывает?.. Да сами себя!.. Господи! Как вовремя все началось!.. Как вовремя поползло на нас из арки это… это… Возмездие, черт возьми! Только так с нами и можно! Только так!..»

Следует заметить, что, угодив впервые в переплет, Алексей Колодников сильно поумнел. Кстати, так оно обычно и бывает. Тихий прерывистый вой помаленьку умолк, за железной дверью в коридорах подвала установилась гулкая тишина.

— Оу!.. — призывно донеслось откуда-то из коридора. Глас вопиющего из камеры. — Вите-ок!.. Спишь, что ли?..

— Не… — пришло спустя малое время — поглуше и вроде бы с другой стороны. — Чего ты там?..

— Следователю-то чего петь будем, слышь?..

Ответа долго не было. Витек мыслил. Наконец неуверенно подал голос:

— А не знаем ничего — и все дела…

— Не-э… — сердито отозвался первый, тоже поразмыслив. — Не проканает… Сказку надо… Думай давай…

Алексей, осунувшись, глядел на спящих. Почему-то именно на них, а не на тех, что понуро переминались у стены, так и не найдя, где прилечь.

«Господи… — молился он, напрочь уже забыв свои наивные рассуждения относительно тюремных законов, и готовый стать на колени прямо в черную жижу. — Пощади ты их, Господи… Они ведь уже наказаны… Я не знаю, что они там натворили, за что сюда попали… Но Ты же видишь, ты видишь: вот они… Вот они лежат в этой грязи, им не дают пить, им не говорят, который час… Ты слышишь: их где-то бьют!.. Я понимаю, Господи, я все понимаю… Да, конечно! Кара твоя будет справедлива… Но кто ж тогда спасется — если по справедливости?.. Ну ты же сам говорил, Господи: „Если отыщется во всем городе хотя бы десяток праведников — пощажу этот город!..“ Так неужели же не найдется?..»

* * *

Силы, однако, шли на убыль. Все-таки провести сутки то на корточках, то осторожно прислонясь голым плечом к наждачно шершавой лепной стене, да еще с одежкой в руках — задача довольно трудная. Вскоре Колодников стал подумывать: а не разгрести ли ему туфлями грязь вон с того местечка и не пожертвовать ли, ну, скажем, рубашкой?.. В смысле — подстелить и хотя бы сесть на задницу…

Он давно уже не ужасался и не молился — лишь вздыхал временами. Судя по всему, его решили продержать здесь полные сутки с момента задержания. («Очки отобрали?.. — удивился один из товарищей по несчастью, когда Колодников упомянул об этом к слову. — Вообще-то очки отбирать не положено… Чем-то ты их, слышь, достал, ментов-то…»)

Тупая усталость съела все остальные чувства, и Алексей, бродя вдоль стены, вяло прикидывал, сколько ему еще осталось до звонка. Наступление дня ознаменовалось тем, что узников принялись выкликать по фамилиям и партиями увозить к судье. На их место, впрочем, тут же стали прибывать новые лохи, не сообразившие вовремя пнуть мента в яйца — и давай Бог ноги! Алексей, к тому времени сам уже став старожилом камеры, осведомлялся у новичков, который там снаружи час, и даже кое-что разъяснял в смысле юрисдикции.

Потом внезапно забрали и куда-то увезли двоих «лежачих», заподозренных ночным патрулем в употреблении наркотиков, и Колодникову посчастливилось: успел занять место с краешку. Постелил на присохшие к полу обрывки газет куртку, рубашку, свитер — и тут же провалился в сон.

* * *

Сон был нехорош, хотя в связи с внезапностью пробуждения Алексей его, можно сказать, не запомнил. Память сохранила лишь малый фрагмент сновидения: цементные комки, которыми облицованы стены камеры, вдруг начинают обретать смысл, и в них проступают человеческие черты. Стена как бы сложена из тесно пригнанных друг к другу лиц, и Колодников, отчаявшись, доказывает целому и невредимому Сергею Григорьевичу, что нельзя здесь устанавливать компьютеры, потому что смотрят же! Отовсюду смотрят! Со всех четырех стен… «Да никто на тебя не смотрит!.. — сердится бывший замполит. — Им и смотреть-то нечем!..» Колодников приглядывается и замечает, что у отлитых из цемента лиц плотно закрыты глаза. Это и не лица даже — это страдальчески искаженные посмертные маски…

Вот, собственно, и все, что запомнилось. А потом пришла полночь — и разбудила.

Пронзительный человеческий крик (или точнее — крики, слившиеся воедино) был настолько страшен, что Колодников тоже закричал — причем раньше, чем проснулся… Каким-то образом он уже знал, что случилось, — он знал, что незримая безжалостная сила, выплеснувшись из ночной арки, дотянулась до их подвала…