Достигнуть границ - Олеся Шеллина Страница 47

Я сидел в кабинете и ждал, когда придет Лерхе. Все дела на сегодня были отменены, и я, разложив перед собой листы бумаги, преобразовывал тройной интеграл по методу Гаусса. Когда я очень сильно нервничал, то всегда занимался этим чертовым вычислением. Оно меня успокаивало, а то, что я жутко нервничал, было заметно невооруженным взглядом. Это довольно странное успокоительное я начал применять еще в университете, и, как оказалось, пронес сквозь века в прямом смысле этого слова. Вот только я впервые нервничал так сильно, что принялся сбрасывать напряжение подобным образом. А все дело в том, что произошло сразу два события, выбившие меня из колеи. И, если с первым вроде бы удалось справиться, и я всего лишь ждал сейчас общий отчет, то все, что касалось второго, вызывало стойкую изжогу и желание совершить нечто безумное, например, решать уравнение методом человека, который не то что еще не родился, а которого даже еще в проекте не было.

Первое потрясение пришло в виде сообщения, что в Крым потянулся поток беженцев, от гражданской войны в Османской империи, которой, казалось, не будет конца, и у нескольких человек на карантине обнаружилась чума. К счастью Лерхе очень хорошо выдрессировал своих военных и карантинных врачей и вроде бы дальше карантинной зоны зараза не пошла, что можно считать моей маленькой победой. Кстати сказать, это происшествие возымело положительный воспитательный момент: солдаты, которых частично, соблюдая все меры безопасности, известные на этот момент, привлекались к ликвидации последствий. Они были далеко не глупы, и прекрасно видели, что умирали очень мучительно смертью те люди, которые не выполняли распоряжений медикусов. Поэтому в армии Ласси после данного происшествия стало наблюдаться гораздо меньше смутьянов, предпочитавших плеть мытью рук и кипячению воды. Но, все уже произошло и теперь я ждал полноценного доклада с перечислением тех мер, которые применялись для недопущения развитии эпидемии. Моя нозофобия, то есть боязнь болезней, настойчиво твердила, что это все не просто так, что больные специально были посланы в Крым дружелюбными османами, и что в этой вспышке необходимо как следует разобраться, дабы не пропустить ничего подобного в другие разы.

Ну и второе, что, собственно, и привело меня к настойчивой потребности заняться успокоительными мантрами в виде вычислений какого-то произвольного уравнения. Филиппе стало плохо утром, и это несколько отличалось от ее обычной тошноты. В общем, я переволновался, и, передав жену Лерхе, банально сбежал сюда, чтобы попытаться успокоиться.

— Государь Петр Алексеевич, князь Долгорукий просит принять его, — Голицкий тихонько вошел в кабинет, прикрыв за собой двери.

— Я просил гнать всех в шею, и к Ивану это тоже относится, — я бросил перо на стол, прямо на незавершенное решение уравнения и скрестил руки на груди.

— Но, государь Петр Алексеевич, князь Долгорукий завтра выезжает вместе с семьей, чтобы проверить готовность кораблей, и отправляться в путь, пока осень не вошла как следует в свои права, — черт, я и забыл совсем, что Ванька завтра отчаливает. Нет, пока он не отчаливает, но готовность все тщательно проверить самому, мне определенно нравилась.

— Я совсем забыл, — повторил я мысли вслух, затем резко встал и подошел к окну. За окном два арестанта на общественных работах в это время расчищали прогулочные дорожки, недобро при этом поглядывая друг на друга. Ну вот, а кто-то говорил, что совместный труд может привести к определенному, если не сближению, то по крайней мере к выражению нейтралитета. Только вот получается, не в этот раз. Покачав головой, не отводя взгляда от Митьки и Волконского, я негромко добавил. — Ну что же, зови, потому как незнамо никому, встретимся ли мы вновь когда-нибудь или уже нет.

Ванька зашел в кабинет совершенно бесшумно. Я скорее почувствовал его нахождение у себя за спиной, чем услышал. Некоторое время мы молчали. Я все это время наблюдал за Волконским и Митькой. Вроде бы дальше словесной перепалки дело не заходило, и я решил обратить внимание на Долгорукого.

— Ну что, Ваня, собираешься? — спросил я, обернувшись к нему. Мы стояли друг напротив друга, вроде бы так близко и одновременно так далеко. А ведь когда-то юный Петр не мог и дня прожить без друга закадычного, даже, когда Ванька ногу сломал однажды, сидел возле его постели как самая преданная сиделка, или, скорее, собачонка, никому не нужная, к которой только этот довольно противоречивый экземпляр проявлял участие. В какой-то мере я понимаю Петра, ребенку нужно чувствовать себя нужным, а это получалось в то время только у Долгорукого. И вот ведь какой поворот судьбы, как только наступила опала и отдаление от себя провинившегося князя, так практически сразу же с него отлетела вся эта шелуха первого фаворита и он стал едва ли не лучшим представителем «России верных сыновей». С другой стороны, он был жив, потому что Анька в моем мире не дала ему шанса себя раскрыть. А я, получается, дал.

— Собираюсь, государь Петр Алексеевич. Вот зашел попрощаться, да спросить, нет ли каких заданий для меня, а то сам-то в последнее время никак не хочешь что-то мне передавать, но тут понятно, заботы, да еще весть о скором наследнике подоспела, — обиделся он, что ли, что я его игнорирую? Вот только я не игнорирую, мне просто некогда с ним сюсюкаться. То, что для Шереметьева нахожу это время и мы проводим обязательные спарринги ежеутренние, дабы, несмотря на ранение, смог он себя защитить, то друг он мой, чуть ли не единственный. А другом остался, потому как за все это время ничего не потребовал и даже не попросил. Даже Варю свою сам добивался без моего участия. Ну не считать же участием ту шалость откровенную со сватовством? Там уже все решено практически к тому моменту было.

— Что же так резво засобирался? На свадьбу Петькину остаться не хочешь?

— Хочу, государь, и Наталья хочет, шибко хочет, но свадьба на начало октября запланирована, а море ждать не будет. Не хочу рисковать понапрасну.

— Похвально, — мы продолжали стоять напротив друг друга, и, похоже, не знали, что можно еще сказать. То, что Иван умудрился выйти из глубочайшей опалы, и, хотя его отъезд и напоминал больше ссылку, но ссылку почетную в звании адмирала целой флотилии, назад из которой вернется лишь небольшая часть, остальные останутся в Тихом океане, да в звании генерал-губернатора Алексеевской губернии, существенно снизило накал страстей и к Долгоруким стали относиться терпимее, чем это было еще год назад, когда оставшимся в России представителям этого семейства было отказано в посещении многих домов. Алексеевская губерния же… Это я быстренько переименовал Эквадор, а заодно и близлежайщие острова, включенные в ее состав, в честь прадеда Алексея Михайловича, весьма прогрессивного царя, который и дал тот самый толчок России, который потом вполне успешно, где-то удачно, где-то не очень, продолжил его сын. Сделано это было намеренно, чтобы у оставшихся там переселенцев, а их с насиженной земли я не гнал, при условии, что они примут православие и законы Российской империи, естественно, не возникло иллюзий насчет разных там независимостей. Не может быть независимой губерния. Пусть и такая отдаленная. К тому же статус губернии, а не колонии, тоже весьма положительным образом влиял на психологическое осознание причастности именно к империи со всеми вытекающими вроде военной, финансовой и всякой другой помощи. И Ванька это прекрасно понимал. Выбор именно его в покорители тех диких еще мест — это была моя гениальная находка. Молодой, красивый, боевой офицер, флотоводец, и страстная взрывная натура, может повести за собой многих, недаром в его бытность фаворита так много людей едва ли не в рот ему заглядывали, и дело тут было даже не в его фаворе, точнее, не только в нем. А если еще и прибавить ко всему этому некоторое чувство вины, которую он до сих пор чувствовал и просто из кожи готов был вылезти, дабы искупить ее хотя бы в своих глазах, то в совокупности все это могло дать просто блестящий результат.