С чeм вы смешивaeтe свои краски? - Дмитрий Соловей Страница 47

— Это не так просто, в картине заложена идея, враждебная нам, что знания наши только оболочка, а внутри что-то совсем иное! — заявил бывший председатель КГБ.

Блин, а выглядел таким приличным человеком! И ведь высказался Шелепин не потому, что хотел польстить Хрущёву, а действительно так думал.

— Сашка, на место, — пихнул меня в спину Алексей, не дав дослушать.

Я поспешил в третий зал к своему триптиху и замер возле него. Установленная ширма скрыла от меня группу входящих и частично заглушила голоса. И если для студийцев Белютина их картины были всего лишь увлечением, то для Эрнста Неизвестного скульптуры — это основной заработок. Он начал ещё с порога рассказывать что-то о деле всей его жизни, увлекая зрителей за собой. В какой-то момент передо мной оказались одни спины «уважаемых товарищей». Непроизвольно я отметил перхоть на пиджаке Суслова, мятые брюки Серова, заметил, что костюмчик у Фурцевой не слишком-то и модный, а её причёска полный отстой. Маман уже два года как «бабетту» делает.

Эрнст Неизвестный что-то втирал Хрущёву про медь для своих скульптур, которую он разыскивает на мусорках и покупает поломанные краны у сантехников. Фигурки у Неизвестного были небольшие. Не думаю, что он много меди на них потратил. Началось «избиение» и скульптора. Его обвинили в воровстве той самой меди и в чём-то ещё.

В какой-то момент народ переместился, обходя очередной экспонат на кубе и тут нате вам — пионЭр во всей красе.

— Это у нас что? — проявил любопытство Хрущёв.

— Александр Увахин, одиннадцать лет! — звонким голосом отрапортовал я. — Представляю свой триптих под название «Почему люди не летают как птицы?»

Не дав никому вставить слово, я кратко и по существу изложил сюжетную задумку своего произведения — сохранить умение мечтать в любом возрасте — и замолк, отодвинувшись за границу ширмы, чтобы всем было лучше видно триптих.

Присутствующие явно испытали шок. Хрущёв повернулся к кому-то и наткнулся взглядом на Серова.

— Это что, действительно мальчик рисовал?

Серову ничего не оставалось, как подтвердить сей факт.

— Разрешите ваш портрет, пока вы оцениваете мою работу? — снова встрял я. — Засекайте время! Тридцать секунд!

Пока никто не опомнился, я цапнул альбом с карандашом и сообщил, что буду чуть сбоку стоять, чтобы не мешать просмотру. Уложился в срок, поставил подпись и, вырвав лист, протянул его Хрущёву.

— Вот как нужно учить рисовать нашу молодёжь! — обрадовался хоть чему-то увлекательному на выставке Хрущёв. — А то расплодили педерастов.

— Никита Сергеевич, художники в соседних залах в большинстве своём непрофессионалы, — встрял я. — После работы ходят в студию, рисуют. Они не распивают водку по подворотням, не избивают жён, не занимаются криминалом. Разве это плохо, что они в своё свободное время тратят краски на самовыражение? Вы же не требуете смысла от ковра, висящего на стене? Их полотна всего лишь яркие цветовые решения.

— Это чей такой храбрый орёл? — опешил Хрущёв от моего высказывания.

— Это наш, — потянул меня к себе со спины за галстук, как кутёнка, Шелепин.

— То-то я так и подумал, — расплылся в довольной улыбке Хрущёв. — Есть у нашей страны потенциал. Владимир Александрович, — это он Серову, — почему мы такие таланты не выставляем?

— Одиннадцать лет, — кинул на меня злой взгляд Серов и пошлёпал губёнками, не найдя, что ещё добавить.

— А я считаю, что вот такое творчество достойно Союза художников! Правильно, товарищи?

— Правильно, — раздался гул нестройных голосов.

— Товарищ первый секретарь, Александра… как там? — не запомнил моё полное имя Хрущёв.

— Увахин, — подсказал Шелепин.

— Родители кто? — это уже мне вопрос.

— Отец советский дипломат, мама переводчица.

— Принять такого замечательного пионера в Союз художников, — повернул голову Хрущёв к кому-то из чиновников.

— И мастерскую выдать, — воспользовавшись ситуацией, заявил я.

— И мастерскую выдать.

— На проспекте Мира, — решил я наглеть до конца.

— На проспекте Мира, — не задумываясь, синхронно повторил Хрущев и подошёл мне лапку пожать. Алексей в этот момент несколько раз фотоаппаратом щёлкнул.

Далее все удалились. На втором этаже остались стоять оплёванные художники во главе с Белютиным.

— Почему мы педерасты? — тихо недоумевала единственная среди них женщина, подразумевая, что она в эту категорию никак не попадает.

Студийцы, мрачные и растерянные, продолжали топтаться на месте, переговариваться на тему того, когда их арестуют, вышлют из страны и что делать с картинами. Рабичеву я сунул в руку записку с номером своего домашнего телефона и попросил позвонить.

— Выставка продолжается, — поведал всем некий администратор и все двинулись в сторону гардероба. В том числе и мы с комитетчиками.

Моё настроение как-то резко скакнуло вниз. Ощутил себя проституткой. Хрущёва лизнул, няшек себе выпросил, да и известность теперь точно обрету. Хорошо дядя Вове, Алексея за руль посадил, сам на заднее сиденье со мной сел и мечтательно улыбается. В какие-то его планы я идеально вписался. А хрен тебе!

Поддавшись какому-то сиюминутному порыву, поднял упавший под ноги альбом и отработанным жестом изобразил Хрущёва. И тут же его крест-накрест жирно перечеркнул и поставил внизу дату: «октябрь 1964 года».

С полковника вся его расслабленность мигом слетела. Лист выдрал, покосившись, не увидел ли Алексей, и сунул сложенный вчетверо рисунок в карман. Укоризненно покачал головой, не комментируя. Уже дома попытался что-то спросить, но я ушёл в несознанку. Типа так рука легла, ничего больше не знаю, не ведаю.

— Шурик, как выставка прошла? — добрался до меня отец.

— Она всё ещё идёт, — просветил я. — Хрущёв приезжал смотреть.

— Да ты что? — опешил родитель. — И как он?

— Ругался.

— На тебя?

— Нет, на других художников. Меня похвалил, думаю, в члены Союза художников возьмут.

Маман эти слова ни о чём не говорили. Её больше интересовало, как там Хрущёв? Что говорил, что делал? Когда фотографии будут?

— Наверное завтра, — предположил я и добавил: — В газетах.

Отец хохотнул и отправился в кабинет. Я прикинул, чего больше хочу: перекусить или поспать? Выбрал последнее. Этот день закончился спокойно, никто не звонил, никто не приезжал.

«А наутро она проснулась знаменитой» — это про мою маман. Мы газет много выписывали, так вот «Известия» консьерж лично домой принёс, отобрав корреспонденцию у почтальона.

— Екатерина Фёдоровна, там про вас, — услышал я обрывок разговора из коридора.