Книга сияния - Френсис Шервуд Страница 46

Согласно обычаю, для дальнейшего воспитания и обучения двенадцатилетнего Рудольфа и одиннадцатилетнего Эрнста отправили ко двору одного из их родственников. Так мальчики попали в Испанию к Филиппу II, брату их матери, а вскоре и мужу сестры. Дядя Филипп не пил лейпцигского пива, к которому Рудольф пристрастился в Вене и без которого не мыслил трапезы. В театре при этом степенном дворе ставились исключительно старые, нудные миракли и религиозные пьесы, в которых святые без конца возносились в свои небесные дома. В моду вошло бичевание, и для этой цели Рудольфу выдали его личную детскую плетку с изящной серебряной ручкой и четырьмя плетеными хвостами.

За стенами Эль Прадо, мадридского дворца Филиппа, на пыльных улицах, царил тот же фанатизм. Кающиеся грешники в мантиях с капюшонами, отмеченных красными крестами, бродили грозной процессией, словно на скорбной панихиде бубня свои покаяния и волоча за собой подобные гротескным хвостам кресты, на которых можно было распять Голиафа. К этим же крестам привязывали для последующего сожжения к ним евреев, тайных евреев, евреев, насильно обращенных в христианство и именуемых «марранос», а также мавров, обращенных в христианство мусульман, еретиков-протестантов, всевозможных ведьм — в общем, всех и каждого, кто недостаточно быстро тараторил символ веры, «патер ностер» и молитву к богородице.

Однако еще более пугающим для Рудольфа, тем, что на всю жизнь осталось у него в голове, стал знаменитый дон Карлос, сын Филиппа, семью годами старше Рудольфа. Во время рождения дона Карлоса в 1545-м году, как ни печально, присутствовала всего лишь одна повивальная бабка, да и та неопытная. Фрейлины ушли на послеобеденное развлечение — небольшое аутодафе, сожжение двадцати четырех персон. Ребенок, чье рождение стоило жизни его матери, ни какую ни хотел вылезать наружу, а когда все-таки вылез, то не сразу начал дышать. У дона Карлоса была большая, нелепая голова, одно его плечо торчало выше другого. Горб, по-видимому задумывавшийся как спина, сидел у него на поясе. У урода были разные ноги, а одна из рук — сухая. Говорил дон Карлос весьма редко, а когда все-таки это делал, то заикался. Читать он толком не умел, страдал редким тупоумием, угрюмым нравом, был жутким обжорой. Вдобавок дон Карлос страдал неослабной склонностью к насилию. Он так шпорил коней, что потом они гибли от кровопотери, отрезал лапы несчастным котам, исхлестывал псов плетками куда более грозными, нежели те, что обычно применялись для бичевания. Схожим образом он обращался с юными девами.

Понятное дело, когда Рудольф с Эрнстом слышали хромую поступь своего старшего кузена, они в темпе уносились куда подальше. Хотя коснуться спины горбуна считалось счастливым знаком, Рудольфу противна была сама мысль о том, чтобы прикасаться к любой части отвратительного тела дона Карлоса. Сухая рука сына Филиппа II напоминала ему лапу животного, большая скособоченная голова, нетвердо покачивающаяся на тонкой шее, казалось, вот-вот отвалится и оттуда выпадут глаза. А затем однажды ночью во время каких-то амурных похождений, для которых вид его был не слишком страшен, дон Карлос свалился с лестницы, и его голова увеличилась втрое против прежнего размера. Со всей Испании были призваны лекари. Дон Карлос был весь в крови, на его скальпе зияла рана. Врачи обсуждали трепанацию черепа. Филипп призвал Везалия, других видных хирургов, рану присыпали толченым ирисом и триллиумом, покрыли мазью из яичного желтка, размешанного в скипидаре. А затем из Валенсии контрабандой вывезли одного маврского лекаря, которого невесть почему еще не сожгли. Слишком слабому, чтобы и дальше истекать кровью, дону Карлосу поставили банки и промыли кишечник. Молитвы были произнесены, подношения предложены. Наконец, уже просто не зная, что бы еще сделать, обезумевший от горя отец велел притащить в спальню дона Карлоса забальзамированное тело святого монаха Фра Диего и положить его в постель рядом с несчастным юношей. И сразу после этого принц, подобно библейскому Лазарю, воскрес и стал волшебным образом выздоравливать. Произошло настоящее чудо, и все заявили, что после столь тяжкого испытания дон Карлос переменился к лучшему.

Рудольф со своей стороны не заметил никаких благоприятных перемен в нраве своего несчастного кузена. Тот шатался по территории вокруг дворца, бормоча грубые и неразборчивые проклятия, срубая цветки с палисандровых деревьев, кромсая гибискус, молотя тростью бугенвиллею. И все же придворная жизнь пришла в прежнее русло, словно дон Карлос не был чудовищем, обитающим в самом сердце дворца. Филипп снова приступил к исполнению своих королевских обязанностей, проводя дни за сочинением посланий, делая объявления, раздавая официальные приказы, выпуская декларации, провозглашая декреты, обсуждая вердикты, руководя Испанией и Португалией, Новой Испанией и большей частью Южной Америки, отправляя неверных на дыбу и предавая их смертной казни.

Последней частью короткой и безобразной жизни дона Карлоса стал заговор, главным элементом которого являлось убийство его отца, о чем он рассказал на исповеди. Исповедник, понятное дело, тайну этой исповеди скрыть не решился. Впоследствии Рудольф с Эрнстом могли слышать, как их кузен, арестованный и запертый в собственной опочивальне, распевает бессловесную и почти лишенную мотива элегию. А порой злополучное существо умоляюще голосило одну и ту же фразу: «Прости меня, отец, я согрешил». В свои последние дни дон Карлос хранил полное молчание, и лишь в высокой траве под окнами его опочивальни, словно чуя смерть, выводили свою зловещую, оглушительную песню цикады. Ему тогда было двадцать три года, Рудольфу семнадцать лет, а Эрнсту пятнадцать, и все трое дрожали в своих постелях, несмотря на отчаянную жару. В последнюю ночь дона Карлоса Рудольф испытывал к злодею что-то похожее на жалость. Перебирая четки, он шепнул Эрнсту:

— Ты еще не спишь?

— Нет. А ты?

Они вылезли из постелей, чтобы при свете единственной свечи сыграть в «примеро». Рудольф выиграл две партии с полными руками дам и королей. А Эрнсту, благодаря ловкости рук Рудольфа, который научился обращаться с колодой, все время доставались одни фошки.

Семь лет мальчики оставались при испанском дворе, мужая в королевских садах среди пальм с мохнатыми стволами и высоких трубчатых кактусов. Во время сиесты они связывали кривые лапки своих пернатых друзей и надевали мешочки на отчаянно клюющиеся головы. По мере роста своего воображения энергичные парнишки стали обращать внимание на все более и более благородные виды забав. До смерти перепуганные звери разбегались во все стороны, пролетая по просторным коридорам множества безлюдных внутренних дворов, поднимая пыль на протоптанных дорожках, ныряя под листву, скользкую как свечной воск, и наконец утихомириваясь под кустами сладкого и липкого земляничника. Пойманные в засаду. Загнанные в угол. Прижатые к холодной кафельной мозаике на дне бассейна одного из фонтанов, оставленных испанцам маврами. Кошки выли и царапались. Овцы были куда более покорны. Телята, иногда козлы — спутанная шерсть и отчаянно дергающиеся ноги. Следует ли говорить, сколько потомков обитателей Ноева ковчега начинало дрожать от страха, когда в воздухе начинало пахнуть страстью?

Первой женщиной Рудольфа стала его кормилица, та самая, которая солила его молоко своими слезами. Груди ее давным-давно высохли, однако она по-прежнему оставалась жизнерадостной и пришлась ему весьма по вкусу. Разве она не щипала его пенис, когда он еще был несмышленым младенцем? Дальше — помощница прядильщицы шелков, малышка, что раскладывала коконы по ячеистым подносам. За ней — помощница перчаточника, мастера по кушакам и ремням; галантерейщица, служанка шляпника. В возрасте шестнадцати лет Рудольф наконец-то занялся одной из испанских придворных дам. Волосы этой дамы, разделенные на прямой пробор, приглаженные и стянутые в плотный узелок у нее на шее, казались нарисованными на ее крошечном черепе. Рудольф почти слышал, как она моргала черными, как у каймановой черепахи, глазами, а на поясе у нее висел маленький молитвенник в кроваво-красном переплете телячьей кожи.