Оксфордские страсти - Брайан У. Олдисс Страница 46

Она обняла его за плечи.

– Я рос, желая во всем быть англичанином, – сказал он. – Во что бы то ни стало. Но допустил ошибку: женился на еврейке.

Он глотнул водки. Они посидели в дружелюбном молчании, глядя друг на друга.

– А мой брат погиб в автокатастрофе. Его звали Том, ему было восемнадцать. Я тебе говорила? Ах, конечно нет… Понимаешь, Стив, мы с тобой еще почти не разговаривали…

– Это все моя вина.

Они стали описывать друг другу эпизоды из своих жизней. Всплывало почти забытое, смешное и не слишком.

Пенелопа принесла еще водки и, снова наполнив стаканы, поставила бутылку на подоконник около бальзамина. Оба не сводили глаз друг с друга, она купалась в ослепительном сиянии его взора.

Стивен заговорил об истории семьи Шэрон. Явно нечаянно. Во время этого повествования взгляду него был отсутствующий, он словно вызывал в воображении те необозримые заснеженные пространства, что простерлись далеко за пределами этой славной неряшливой комнатки, где сейчас зудела сонная муха и где замерли они оба.

А там, насколько хватало глаз, до горизонта тянулась плоская равнина в устье Вислы, покрытая ледяными торосами, рассказывал Стивен, ведя перед собой ладонью. Эта картина, пожалуй, дает представление о вечности. Монотонную белизну нарушали только черные воронки от разрывов бомб и минометных снарядов. Зима 1944 года. Нигде никаких признаков жизни, лишь по дороге медленно плелись на запад четыре фигуры.

Одеты кое-как, едва защищены от страшного холода. Они целиком кутались в мешковину или в старые одеяла. Какие-то башмаки или же сапоги на ногах у них были привязаны полосками ткани. Люди двигались медленно, автоматически. Двое – старики, обоим сильно за шестьдесят, бородатые. Третий – долговязый юнец. А четвертая – девушка лет восемнадцати. Они не были связаны узами родства. Их объединяло одно: два дня назад они убежали из городка Эльблинга, когда советские танки уже вступали в него через восточные ворота.

Теперь они направлялись под неверный кров Берлина, который был далеко отсюда. А следом, все ближе и ближе, шла на приступ армия Сталина, ужасная своей мощью и неуправляемостью, почти легендарный ужас с Востока. Страх не давал им остановиться ни на минуту. Всем четверым грозила голодная смерть от истощения.

Серый, мертвенный свет дня угасал, крепчал мороз. Все четверо добрались до развалин дома, разрушенного артобстрелом, но хотя бы дававшего укрытие от нарастающих порывов ветра. Больше на равнине все равно не было никакого жилья. Лишь переглянувшись и что-то пробормотав, они перелезли через рухнувшую балку и забрались внутрь.

В углу комнаты лежал труп. Голова его была скрыта под обломками. Из-за холода он не разложился. Мундир на мертвеце был советского типа, но не поймешь кто это: советский военный или немецкий; люди добывали любую одежду, какую могли, и мертвец мог быть в одежде другого мертвеца. Один из стариков обыскал его карманы и обнаружил в полевом ранце кусок твердого, как камень, хлеба и даже огрызок колбасы.

Насколько их закоченевшие руки были на это способны, люди поделили съестное на четыре части и съели, сев на корточки. Потом уснули, сбившись в кучу, чтобы как-то согреть друг друга. Девушку звали Марта Байерштайн – это была будущая бабушка Шэрон.

Среди ночи в развалинах вспыхнул яркий свет, и кто-то крикнул беглецам: «Встать!» Марта и юноша помогли друг другу подняться. Перед ними стоял кто-то – наверное, солдат, – с автоматом в руках. Перепуганные, они подняли руки над головой. Ночь была совершенно темная, на небе ни звездочки, лишь ветер выл в пробитой крыше. Старикам было куда труднее подняться. Они так закоченели, что долго не могли встать, хотя и старались изо всех сил. Они лежали поперек убитого.

Советский офицер (по крайней мере, они решили, что он советский офицер) пришел в исступление при виде трупа. Наверное, подумал, что эти двое и убили солдата. А может, всему виной был поздний час, да и сам офицер, возможно, не спал уже которые сутки. Или был пьян. Или его пьянила власть, которую давало оружие. Или все, вместе взятое. И он нажал на спусковой крючок. Старики беззвучно упали замертво, растянувшись во весь рост на натоптанном снегу.

У Марты началась истерика. Офицер схватил девушку за руку и потащил за собой из разрушенного дома. Юноша шел за ними, все еще держа руки над головой. Он трясся от страха. Офицер, услышав, что за ним кто-то идет, повернулся и ударил юношу в живот прикладом. Юноша повалился в снег, ловя воздух ртом.

Впереди, в кромешной тьме, уже различались советские танки «Т-34»г грузовики и еще – казаки на конях, кутавшиеся в шинели; недвижные, безмолвные. Кое-где жались солдаты; в эту морозную ночь они тоже старались сбиться в кучу. Вот она, армия, всех одолевшая, та, что смерчем пронеслась по просторам Польши, а теперь готовилась к переходу через Одер, чтобы взять Берлин, чтобы ответить на зверства нацистов собственным возмездием, ужасным и неотвратимым.

Марте Байерштайн до сих пор удавалось спастись: она вовремя покрасила волосы, став блондинкой, она была любовницей немецкого фельдфебеля и потому не разделила судьбу столь многих евреев. Сейчас она была на четвертом месяце беременности. Советский офицер притащил ее к своему «студебекеру», полученному от американцев по ленд-лизу. [37]Еще не захлопнулась дверь, офицер еще не махнул рукой, чтобы машина тронулась, а какие-то два изверга в кузове уже схватили Марту, уже рвали на ней в клочья одежду, чтобы изнасиловать. Ей заткнули рот грязной тряпкой, чтобы не кричала. Марта потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, сквозь облака просачивался рассвет. Очередной страшный день надвигался беленой стеной. Машина не двигалась. Внутри никого, лишь дверца раскачивалась на ветру. Марта лежала на полу, вся истерзанная и избитая. Вокруг «студебекера», куда ни глянь, одни развалины – как призраки, утонувшие в снегу, застывшие на морозе.

– Господи» зачем я тебе это рассказываю?… – очнулся Стивен.

– Может, потому, что эти картины тебя мучают? Ты говори, говори… Бабушка Шэрон, по-видимому, не умерла, так?

И Пенелопа пригубила водки, стараясь не встретиться со Стивеном глазами.

Он же, наоборот, вглядывался в нее, будто ее слова совершенно его не убедили.

– В общем, так получилось, что Марте удалось выскользнуть из машины, пока солдаты – те, кто насиловал ее ночью, – то ли ели у походной кухни, то ли получали задание от командира. Кто знает? Главное, что она доползла до церкви и спряталась. Она была убеждена, что умрет. Но ей повезло: ее обнаружил немецкий пастор, он дал ей убежище. Они с женой ухаживали за Мартой как могли. Пастор решил бежать в Швейцарию. Сам он всегда был против нацистов, он предвидел, что рано или поздно Третьему рейху настанет конец… Так вот, этот самый пастор, человек, в сущности, милосердный, оказался ярым антисемитом. И во всем, что случилось с Германией, видел происки международного еврейства. Марту он не спрашивал, еврейка она или нет. У пастора был автомобиль, который вермахт не реквизировал: они с женой попросту его спрятали. Так всем троим удалось добраться до Швейцарии, которая была более или менее нейтральной страной, хотя на самом деле поддерживала Гитлера… Марта долго болела, но ребенка не потеряла. Она совершенно замкнулась. Два года проработала у пастора служанкой в скромном новом доме. Сама вместе с ребенком жила в каком-то сарае. Раньше там, видимо, был хлев. У пастора были связи среди духовенства, и они с женой жили отнюдь не плохо – не сравнить с миллионами людей, которые страдали долгие годы после войны. Некоторые до сих пор страдают. В том числе моя бедная жена… Мать Шэрон выросла в Швейцарии, в деревне под Цюрихом. Ее воспитывала Марта, чудовищно травмированная. И девочка так и не изжила смертельный страх перед немцами, любыми немцами… В результате еще подростком она пересекла Европу, а потом и Ла-Манш… Короче говоря, в Англии она вскоре нашла работу в магазине, а со временем стала заместителем директора. По-моему, где-то в Хэрроу. Там она вышла замуж за отца Шэрон, но брак не был успешным. Хотя как сказать – в результате Шэрон родилась… Но родители расстались, когда ей было пять. Воспитывали ее дальние родственники… Вначале, в первые годы нашего брака, мы были вроде бы счастливы, но потом я стал свидетелем того, как она все больше тонет в этом психозе, корни которого, конечно, в ее прошлом – для меня это несомненно.