Дьявол и Город Крови 2: кому в Раю жить хорошо… - Анастасия Вихарева Страница 46

– Чего ты Шаньгу пугаешь? Тьфу, тьфу, тьфу! Корова у нас раздоилась, слава Богу. Каши ей не наварю? Все одно скотине мякину заваривать.

Отец обратил взгляд на щенка, который тоже ткнулся в миску.

– Шаньга, как пацана назовем, пора бы имя ему дать, большой уже, четвертый месяц, а ты его все промеж ног водишь!

Собака будто поняла, что речь идет о ее отпрыске, начала неистово и даже грубовато вылизывать его пуховую шерстку и зад. Щенок упал и подставил брюшко, распластавшись.

– А давай назовем Волкодавом! – предложила мать, садясь на корточки. – Смотри, какой черный! Поди, и вправду волка приветила. Помнишь, не было ее три недели. Из леса кожа да кости вернулась и принесла! Поговаривают, что волки тут похаживают.

– Ой, от горшка три вершка! Шаньгу бы оброс, махонький какой! – ответил отец. – Редко тут волки бывают, и, поговаривают, будто белые они, а этот черный. Стая, которую зимой тут видели, тогда же ушла в дальние леса. Серые были. Много зверья нынче в лесу, трава высокая уродилась, сытно им, а когда сытно, они человека далеко обходят. Ну, стало быть, Волчан! Волкодавом засмеют, если Бог роста не даст, – отец взял щенка на руки и протянул в сторону солнца. – Шаньга, нарекаю имя сыну твоему Волчан, как напоминание о его необычном и таинственном происхождении, когда сняла ты с себя оковы человеческих уз и вернулась к первобытным истокам. И посвящаю его в нашу семью, как верного мне помощника и хранителя сих славных земель, которые вверяю тебе и твоему потомству! И пусть день радует он острым взглядом, ночь чутким слухом и нюхом, а преданность да вознаградится заботливым хозяином!

Отец выглядел таким серьезным, мать засмеялась.

– Все бы тебе в рыцарей играть, да сказочками баловаться! Расскажи мне сегодня ночью еще про рыцаря и его красавицу, и водяную фею, – попросила она, присаживаясь на скамейку.

– Эту сыночка мой уже слышал. Расскажу, но другую, про Финиста – Ясного Сокола. Как доставали его красны девицы. Пусть знает, что бабы, которым ума не хватит мужика уберечь, потом три пары железных караваев съедят, лишь бы вернуть суженого назад. И не собирал всяких там…

– Я такую сказку не хочу! – возмутилась мать. – Что это за сказка такая?

– Хорошая сказка!

– Да где уж хорошая? Сам к богатой улетел, а ей наказал железом питаться! Зачем такого доставать? Небось, у богатой не порхал птичкой, жил, как человек. И каким местом надо быть пришибленным, чтобы ходить рядом с милой и милую не узнать? Значит, не милая она ему была. Сказка умалчивает о последующих событиях.

– Ну… а, может, он ее и не видел? Ему тоже не сладко жилось! Женушка-то за три вещицы его продала!

– А не попадись ей старуха, да не подари три вещицы, да не подучи ее, да не выпади булавка из волос, как бы вернула? Хоть десять пар железных караваев изглодай, хоть двадцать посохов, хоть сто двадцать башмаков износи! Видите ли, сестрицы его поранили, а чего по ночам летаешь? Ты днем, к батюшке с матушкой, мол, приглянулась, жениться хочу… Чай, не баловал во дворце-то…

– Ну… Сама говоришь, такая и была! Девка не захочет, у мужика не вскочит. А не была бы, не стала бы открывать окошечко по ночам! Послала бы поклониться батюшке с матушкой, – отец сел позади матери, обнимая ее за плечи, отчего Маньке стало спокойно и уютно, но хотелось побыстрее родиться на свет, чтобы мать и отец знали, что она девочка, и никакая она ни не довольная – в животе у матери все время что-то урчало, булькало, что-то стучало.

Отец сцепил руки, и Манька занервничала. Сила у него была тоже богатырская. Ей сразу захотелось заплакать. Нет, лучше строго прикрикнуть, как делала мать, когда отец тянул шелудивые руки с недобрыми намерениями, чтобы пощупать за набухшие груди – хуже, отец часто пытался пощупать ее изнутри, причиняя боль. Правильно сказала мама, что если по-хорошему, то надо по-хорошему, а если по-плохому, то и надо по-плохому! Маньке было всего шесть месяцев от зачатия, и не было у нее никаких костей – даже когда мать сидела, и голова упиралась в стенку живота, резкие движения нередко были болезненными. И если он будет так на нее давить, то лучше бы вообще не зачинаться.

Манька каким-то образом видела, какой огромный мир расстилается перед их взглядами. Где-то там далеко-далеко. И лес. И река возле леса, которую видно было на изгибе, как большое зеркало. А еще речка, что текла к большой реке за огородом. И желтые лютики, и красненькие часики. И добротные домики, словно игрушечные, насколько хватало глаз. А хватало их далеко-далеко! Они жили на высоком месте, выше которого была только гора, которая начиналась недалеко от их дома, но все же до нее еще идти и идти. Отец и мать часто залазили на гору с киркой, чтобы достать известняк и камни, пока отец не обнаружил, что река уже раздробила их давно, и лежат они на берегу под песком и мелкой галькой. А потом он привозил камень на лошади и странной корове, которая не давала молока, но была сильнее, выносливее лошади и паслась на лугу, там, где паслись лошадь и корова, которая должна была кормить Маньку молоком.

И этот огромный мир ждал ее, а она его.

Она так обрадовалась, когда отец, наконец, отпустил мать, что совсем забыла о старухе, которая напугала мать, а вместе с ней напугалась и Манька. И сделала то, что не собиралась, ибо пряталась – пнула в ответ ногой. И почувствовала, как напряглись мышцы матери. В последнее время она уж и не знала, как подать о себе знать, чтобы потом не пожалеть об этом.

Значит, мать помнила. Она носила в себе страх, который доставлял Маньке неприятные ощущения чего-то недоброго. В животе, когда мать вспоминала о старухе, сразу становилось тесно, и от этого все время хотелось спать. А вспоминала она, как сейчас, когда Манька напоминала о себе. Мать не считала ее слова не заслуживающими внимания, приняла их близко к сердцу, и будто сжалась вся. Была, наверное, у старухи сила. А то с чего бы матери так переживать?!

В последнее время один к одному, перед тем вдруг прервалась связь с отцом…

С отцом ее связь была даже крепче, чем с матерью. Мать она только слышала, когда та говорила, и чувствовала, если ее чувства приходили к ней с гормонами в крови, ухудшая или улучшая состояние. Мать кормила ее. А отец тепло разговаривал, переживая за Манькин поясок, который соединял их с матерью, спрашивал, не надо ли ей чего-нибудь. И если она просила, то тут же просил сделать так, чтобы ей сидеть внутри было удобно.

Как-то незаметно для нее самой она сообразила, что отец слышит ее, только не вполне осознает, что именно она с ним разговаривает. Но последние две недели их связь оборвалась, будто чужая голова пролезла внутрь и устроилась рядом, отвечая ей грубо. Голова доставляла массу неудобств, а отец не торопился обнаружить ее. Манька еще верила, что отец услышит, но сейчас начала сомневаться. Он не слышал не только ее, но и мать. Раньше бы он давно догадался, что мать чем-то обеспокоена. Лучше бы мать скорее рассказала отцу про старуху. Голова, которая пристроилась к ней вместо отца, грозила тем же и говорила об отце недоброе. И только отец мог разрушить проклятия. После разговора с ним на удивление становилось легко и комфортно. Он всегда говорил убедительно, а пристыженный страх обращался в пустое место. Мать всегда соглашаясь с ним – и не происходило ничего того, о чем она переживала. Человека, умнее отца, на свете не существовало.