Русские ушли - Светлана Прокопчик Страница 45

— Подожди сучьего дня. Девочкам из тауна разрешается проносить всякую фигню. Если ты какой-нибудь приглянешься, уговори в следующий визит притащить тебе пива. В тауне оно стоит гроши. Мы все так делаем. А в бар идем, если родня на счет деньжат подкинет. Зарплаты на посиделки не хватит, это точно.

А вот сигареты и мелкая жрачка в баре были дешевыми. Майкл понял: цены на спиртное задраны исключительно, дабы избежать пьяных дебошей.

Трехэтажки, окружавшие площадь, были жилыми корпусами. Камеры, похожие на малюсенькие комнатки, располагались на втором и третьем этажах. Первый отводился под служебные помещения и «гостиную» — огромный холл, где пипл собирался после ужина и куда раз в неделю приводили девочек из тауна. И не одну на десятерых, а ровно столько, сколько заявок поступило. Можно было заказать определенную, большинство так и делало. Роберт потом сказал, что разрешается заключать браки. Женатые узники живут в тауне, с семьей. Ничего особенного — на всех дорогах из тауна стоят блокпосты, удрать все равно не получится. И слежка в действительности ведется как за каторжниками, так и за обслуживающим персоналом. Такая тут у всех сучья жизнь.

Майкл ахнул, увидав, в какое великолепие его поселили. С продолом Нижней Палаты никакого сравнения. Камеры три на два метра, одноместные, в каждой — кровать, стул, стенной шкаф и маленький столик. Вместо рещетки нормальная дверь. Незапирающаяся, само собой. И еще — окно. Пейзаж унылый, но, если надоест, можно закрыть жалюзи. Главное, что заключенный сам решал, смотреть ему в окно или отгородиться от мира. Душа и унитаза в камере не было, «удобства» располагались в конце коридора из расчета один санблок на десятерых. В каждом — душевые кабинки по числу «клиентов», два унитаза и два писсуара, пять рукомойников вдоль огромного мутноватого зеркала.

Соседями Майкла стали с одной стороны Роберт, с другой — Джулиан. По утрам они встречались в сан-блоке. Здоровались, умывались, иногда обсуждали дурацкие сны. Особенно этим увлекался Роберт, а Джулиан его внимательно выслушивал: он практиковался в психологии, литературу с воли выписывал. Майкл обычно не участвовал в подобных беседах. Да и сны видел редко, а если уж такое случалось, то старался побыстрее их забыть: снился ему потерянный офис на Сигме-Таурус. Как правило, Майкл весь сон старался войти в кабинет, чтобы посмотреть, как референт замаскировал сломанный компьютер. Иногда Майкла «навещала» Людмила. И то, и другое для него было недоступно, и не хотелось душу травить, вытаскивая тоску по былому в явь.

Первые дни Майкл никуда не выходил. Торчал в читалке, поглощая газеты, книги — все, что подворачивалось под руку. Только сейчас он понял, как изголодался по известиям снаружи, любым, пусть даже какой-нибудь дурацкой уголовной хронике.

Потом он взялся за профессорское наследство. Первую страницу перелистнул, хотя из самолюбия пытался прочесть и понять. Но старик был прав: получить удовольствие от такого зубодробительного сочетания слов мог только законченный книжный червь. Вздохнув и признавшись себе в нелюбви к художественной литературе, Майкл перещел к содержательной части дневника.

Его постигло разочарование. Он неплохо говорил по-русски, учили его и азам письменного языка. Но применительно к профессорскому опусу знаний Майклу катастрофически не хватало. Глаз привычно выхватывал английские слова, но они ничего не давали для понимания фразы. А из использованных русских слов Майкл уверенно опознавал от силы два на страницу. Чуть позже он наткнулся на еще один фокус: английские слова Стэнли давал в русской транслитерации.

Он листал блокнот бездумно и случайно обнаружил вполне читабельный текст. Он целиком был изложен на английском, но — русскими буквами.

«Майк, если ты это читаешь, то я не ошибся в оценке твоего упрямства. Я полагал, что ты совершишь как минимум одну попытку прочесть мои дневники, но не сможешь. Но я надеялся, что ты обнаружишь это послание, которое многое прояснит.

Информация, известная мне, слишком опасна для того, чтобы я позволил тебе стать посвященным в тайну, пока ты находишься в заключении, а значит — в полной власти Железного Кутюрье. Если бы я считал, что внешние обстоятельства не играют столь важной роли, я бы не записывал, а рассказал бы тебе все. Доверься моему богатому опыту и не возмущайся. Да, я дал тебе в руки бомбу, но в такой упаковке, что взорвать ее ты сумеешь либо так, как надо, либо не сумеешь вовсе. Потому что, Майк, несоблюдение моих условий грозит гибелью прежде всего тебе. Я не хочу использовать тебя как слепое орудие мести, надобность в котором отпадает после свершения замысла. Я хочу, чтобы ты жил, и, по возможности, хорошо жил. Поэтому посреди общего текста я разместил еще одно послание тебе. Это завещание. Я хочу, чтобы ты владел моим имуществом, оставшимся на Земле.

Даже оказавшись в безопасности, ты потратишь много времени на перевод моих воспоминаний, если не дать тебе некоторые указания. В своей работе я использовал множество устаревших слов и специальных терминов, а также фраз из других славянских языков, ныне столь же мертвых, как русский. После таких вставок я всегда указывал аббревиатурно источник, откуда взято то или иное слово. Эти обозначения — названия словарей в каталоге Ватиканской библиотеки. Я допускаю, что тот же набор справочной литературы есть и в других крупных хранилищах, но у каждого из них — своя система обозначения книг. Поэтому, чтобы прочесть, тебе понадобится попасть на Землю и провести всю работу в читальном зале Ватиканской библиотеки, так как большинство фолиантов у них хранится только в бумажном виде и на дом хранители их не выдают. А когда ты прочтешь, тебе будет ясно, что делать с этим дальше».

На следующей странице Майкл наткнулся на приписку, сделанную уже не таким уверенным почерком. Старик явно торопился, а рука дрожала, и некоторые буквы он в спешке или от волнения пропускал.

«Майк, я найду возможность побеседовать с начальником колонии, чтобы убедить его перевести тебя в Верхнюю Палату. Оттуда бежать несравненно легче. Подозреваю, тебе поведают о моей бесплодной попытке, которой я стыжусь настолько, что никогда о ней не говорил тебе. Не повторяй моих ошибок, действуй

только наверняка.

Я отдаю себе отчет в том, что ты, попав в значительно более комфортные условия, передумаешь бежать или же отложишь исполнение замысла на неопределенный срок. Я не буду упрекать тебя в отказе от идеи, вдохновившей меня на составление этого текста. С людьми происходит всякое, и я не вправе судить тебя за изменение намерений.

Но в этом случае постарайся, чтобы моя книжка не навредила тебе. Если сумеешь, передай ее надежному человеку с наказом спрятать за пределами этой колонии, а то и планеты. Если такой возможности не подвернется, просто уничтожь ее.

Как видишь, я понимаю, какой угрозе подвергаю тебя, вручая тебе это послание».

Такого острого и болезненного чувства вины Майкл не испытывал давно, возможно даже никогда. Отложил блокнот, сознавая, что вряд ли когда-нибудь к нему прикоснется. Если только для того, чтобы уничтожить или отдать. А до тех пор он спрячет его под шкафом.