Железные паруса - Михаил Белозёров Страница 44

– А… – понял Он, – тебя и этому учили…

Они, не договаривая, поняли друг друга: один с искусственным опытом ученого-аналитика, другой – чисто интуитивно.

– Что? Удивил? – засмеялся Андреа.

Впервые в его голосе появились какие-то человеческие нотки. Казалось, он был расстроен, но скрывал это.

– Удивил, – признался Он.

– Надо же что-то делать. А когда знаешь будущее, жить скучно. – Он о чем-то сожалел, но вяло, как человек, который в любой момент все может исправить. – Но ты меня подвел…

– Чем? – уточнил Он.

– Просто здесь был «канал», а ты его закрыл. Ты очень упертый.

– А ты был там? – спросил Он, потому что не потерял еще интерес к жизни, пусть это и была жизнь одиночки.

– Был… Но там ничего интересного. Жить там невозможно… все общее… как… как… – он не нашел сравнения. – Все друг друга знают, даже чужие мысли… Одно единое тело, что ли. Но это даже не тело… состояние духа, точнее. Передвигаются «они» только по команде, коридоры такие… Жесткая иерархия… И полное отсутствие прогресса в нашем понимании. Безвременье… Без чувств, без страданий, без радостей…

Казалось, он читает скучную лекцию.

– Я тебе не верю! – заявил Он.

Впервые его кто-то обошел, разобрался кое в чем и не хотел делиться. Ему захотелось уязвить Андреа – он был из другого теста. Человек-идея, до сих пор решающий свои кроссворды. Чем-то похожий на Падамелона, может быть, даже его ученик, талантливый ученик, но равнодушный и, по сути, опасный ученик.

– Надо иметь мужество верить, – ответил Андреа, однако в его голосе не было твердости, как минуту назад, хотя не было и вялости. – Вначале я хотел тебя удержать…

– Оно и видно…

– … потом решил: пусть течет, как течет… надоело…

В знак протеста Он потрогал голову. Кровь в волосах почти запеклась. Чертов диалектик!

– Это тебя Толстяк, – заметил Андреа, казалось, он почувствовал его неприязнь, – напоследок. Ты им всю жизнь испортил.

– В смысле? – удивился Он с тайной надеждой, что наконец-то его чему-то научат.

Надо было уходить, чтобы через сто лет встретиться еще с кем-то из оставшихся на Земле. Ничего не изменилось во взаимоотношениях людей – все та же недоговоренность.

– Заставил есть и пить. На самом деле, они ничего не едят, – он насмешливо взглянул на него, – и никого не любят…

Он имеет в виду Маку, понял Он. Маку, которая ему помогла. Главного она ему, пожалев, не сказала, потому не была его снами, а – реальностью на одну ночь. Потом подумал, что Андреа чего-то не понимает. Она писала о нем. Он вспомнил. Ученый-сухарь из какой-то там долины. Должно быть, он был обделен чувственностью и не умел любить.

– Просто тени, – тактично сжалился над ним Андреа. – Обычные, черные… неопасные… А ты со своим ружьем заставил их испугаться. Лишить их… лишить реальности… То ли наказание!

У него был свой мир. И он не хотел его ни с кем делить. У него даже был свой юмор – черный юмор висельника.

– Ружье не мое, – признался Он.

– Да знаю… – успокоил его Андре. – И о Падамелоне знаю. И о его теории струн, и о разработке «апельсина» с «мандарином». Темы даже не были закрытыми…

Это было их единственное общее прошлое, но очень скучное прошлое, которое он порицал. Его костюм так и не смялся, казалось, он был отражением воли хозяина.

Из-под двери валил густой белый дым.

– Ну что… – Андреа поднялся, – пойду начну все сначала. А ты спасай своего пса.

– Как спасать?! – Он вскочил так, что закружилась голова и помещение скользнуло в сторону, как глина под ногами.

– Да в той картине, если она еще не закрылась.

Он побежал – прыжками, через три ступени. Потом обернулся в порыве великодушия.

– Пойдем вместе. Вдвоем…

Андреа покачал головой:

– Моя сила не в этом…

Он не принял его подарка – сделать смелый шаг к объединению. Они были похожи – едины по природе, но слишком любили свои привычки.

– Ну?! – сказал Он. – Что толку сидеть в подвале?

– Ты не все понимаешь, – спокойно ответил Андреа, открывая дверь. На мгновение в свете сполохов блеснули его очки. Он был тверд, очень тверд в своем заблуждении. – Нет смысла… где-то есть еще один Падамелон и еще один герой… – Улыбнулся в ответ, утвердившись в мысли. – Кесарю кесарево. – И скрылся в клубах белого дыма.

Он побежал. Он должен был спасти друга. Вот, что разъединяет людей, думал Он, снова перепрыгивая через три ступени по направлению к холлу, наш эгоизм. Он не обращал внимания на свою голову. А когда увидел картину, она еще двигалась, но медленнее обычного, едва ползла, а троица у горизонта казалась не крупнее макового зернышка. Он все же разглядел рядом с ними низкую, длинную тень.

Он не знал, как действовать. Просто прыгнул вперед и ударился так, что зазвенело в голове.

Наверное, у него снова пошла кровь, потому что когда Он пришел в себя, первое, что увидел, была лужица крови перед глазами, и подумал, что валялся без сознания слишком долго. Его стошнило. Одним желудочным соком, потому что с ночи Он ничего не ел. Потом Он повернулся, чтобы понять, где находится, и увидел не холодные, темные камни зала, а песчаную желтую дорожку через провисшую кисть гигантской женщины, и сел, покачиваясь. Он даже не удивился, что внутри картины масштаб изменился, и теперь вся троица была на расстоянии крика. Сквозь пелену слабости Он увидел и Африканца, которого вела Старуха, и Маку, которую когда-то любил, и итальянца Джованни Козеду, который привел его к ружью и который оказался лучше, чем Он думал о нем. Не было только толстяка Клопоффа.

Он позвал Африканца. Но сделал это так тихо, что его слова больше походили на шелест листвы, – так, что мог услышать только один Африканец: «Шх-шх-шх-шх!..» Что на их языке означало: «Внимание!» Но и этого оказалось достаточно. Африканец встрепенулся. Изогнул свою длинную шею. Потянулся, словно что-то вспомнив. Вывернулся из ошейника. Вывернулся так, что Старуха не смогла удержать его. Продемонстрировал ей свои белые клыки. Даже отсюда Он видел его бешеные глаза. И бросился к нему легко и быстро. И сам Он поднялся, покачиваясь, издал боевой клич индейцев и пошел навстречу.

Они все втроем уже повернулись. И Он разглядел до их Превращения: лицо Маки – растерянное и опустошенное, лицо Джованни – покорно-испуганное, и лицо Старухи – угрожающе-решительное. Как словно по команде они стали тем, чего не было в его понятии: не монахами и не тенями, не оборотнями и не приведениями, а «Нечто». И только ему показалось, словно одно из них вздохнуло печально, а второе стало заикаться: «Ру… ру…», и только третье – старушечье – вдруг потянулось к нему – даже не рукой, а словно всем телом, выставив перед собой злополучную саблю, и Он, ощутив скрытую угрозу, подался от нее в сторону, сделал шаг, заслоняя собой Африканца. И внезапно с ужасом понял, что не может шевельнуть ни одним членом и что сейчас Старуха разделается с ним по всем статьям, по всем правилам того, ино-мира. Он даже на мгновение закрыл глаза, а когда открыл, рядом стоял самодовольно улыбающийся Андреа в мятом, грязном костюме, но с Громобоем в руках. И этим решилось все дело, потому что в следующее мгновение троица шарахнулась в сторону и, оставив на песчаной дорожке кривую саблю, сделалась меньше – былинкой, маковым зернышком и не плавно, а скачком отступила дальше, к горизонту и за него, туда, где желтый цвет переходит в ультрамарин неба и откуда наступали самодвижужащиеся слоны на паучьих ножках.