Я - инопланетянин - Михаил Ахманов Страница 44

– Мне хватит. Что я могу с ней делать?

– Все, что угодно. Есть лишь одно условие – не шуметь и не мешать другим клиентам. Ну, понимаете, крики, вопли… если вам захочется чего-нибудь такого… – Он пошевелил пальцами. – Для этого и предназначен КДОР, камера для особых развлечений. Напоминаю, в гроте. А в остальном… – Теперь Алекс скрючил пальцы, будто сдавливая чью-то шею. – В остальном можете не беспокоиться. Их раны, ссадины и синяки заживают быстро.

Я повернулся к экрану.

– Она может кричать?

– Конечно. Кричать, визжать, стонать… Без этого какое удовольствие?

– А разговаривать?

– Ну-у… в определенных пределах. Речевые и интеллектуальные центры при клонировании заторможены. Сами увидите. – Он поднялся. – Так я вас провожу?

– Еще один вопрос: сколько это стоит?

– За вас заплатили, Арсен Даниилович. Четыре дня, четыре ночи. Утром я принял перевод.

– Вы по совместительству бухгалтер?

– Менеджер и консультант, как и другие мои коллеги. Еще эксперт. – Щечки его порозовели. – Так сказать, эксперт-дегустатор широкого профиля.

– Отлично. Я доверяю экспертам.

Голос мой звучал спокойно, испарина высохла, хоть в этот момент я был готов испепелить дегустатора Алекса, а плазму размазать по Млечному Пути. Но грех торопливости мне чужд; я понимал, что должен добраться до хозяев. До них и до их мастеров-искусников, до производственной базы, источников сырья и рынков сбыта. Рынки, видимо, существовали; этот рай за пятью кордонами был не единственным на Земле.

И потому я проследовал в свое бунгало и встретился в нем с кареглазой гурией. Не буду упоминать ее имени – собственно, имя принадлежит не ей, а женщине, что чаровала миллионы, любила, мучилась, жила и умерла лет пятьдесят назад от страшного, неизлечимого в те дни недуга. Ее репликант был теплой и покорной куклой, не слишком разговорчивой, но понимавшей сказанное, если не вдаваться в сложности – сколько будет семь на пять и почему летают птицы. Но она знала, что вода мокрая, что огонь жжет, что бич делает больно, что яблоки вкусны… Яблоки она любила. Еще ей нравилось плавать в бассейне, сидеть на моих коленях и слушать, как я напеваю или шепчу ей в ушко – не понимая смысла слов, она купалась в тихих мелодичных звуках. Я рассказал ей о себе и Уре-нире; она и Ольга – два существа, две женщины, которые слышали эту историю, но – ирония судьбы! – одна не поняла ни слова, другая не поверила… Будет ли третья? Тогда я считал, что это из области надежд и желаний, рождающих сны.

Так мы развлекались днем – нежились в бассейне и наслаждались беседой и яблоками. Вечером я погружал ее в сон (она поддавалась гипнозу с необычайной легкостью) и ночью бродил по парку, осматривал виллы, служебные здания или переносился в закрытые темные залы, что прятались под бетонным кольцом, глядел на лица кукол в гипотермических камерах, на саркофаги в инкубаторе, где зрела сотня репликантов, касался клавиш компьютеров, слушал гудение установок, шелест текущей в трубках жидкости да тихие щелчки термореле. Эта скрытая жизнь острова мнилась мрачной и мерзкой, но сад, озаренный лунным сиянием, был прекрасен; рай элоев, куда заглядывают морлоки, чтоб поразвлечься с беззащитной плотью. Я искал. Искал, понимая, что здесь не челябинский объект, что тайные игры садистов не угрожают катастрофой миру и повода вмешаться нет, – но то, что тут творилось, было отвратительно!

Насилие над человеческой природой – создать лишенный разума прекрасный облик и затоптать его в грязи… Пожалуй, в чем-то прав Смолянский, толкуя про ужас, неприязнь, отвращение… Их вызывают не войны и не расправы над побежденными, не институты промышленного и расового угнетения, не феодальная жестокость и даже не геноцид – все это в той или иной степени болезни роста, историческая неизбежность. Более отвратительно другое – насилия и унижения, которые творятся день за днем, в любые времена, цивилизованные и не очень; творятся в каждой крохотной ячейке общества, подпитывают ноосферу эмоциями безнадежности, страдания и страха. В крайних своих проявлениях они порождают садизм, мазохизм и сексуальные патологии, в умеренных – просто бытовое скотство. Чудеса науки лишь потворствуют им, предлагая новые формы и способы издевательств. Таков, к сожалению, закон: у всякого открытия есть оборотная сторона, и чем открытие важней, глобальней, тем эта сторона чернее и мрачнее. А генетическая репликация – из самых великих открытий!

И вот результат. Безмозглые дубли живых и почивших, игрушки для избранных, тела, которые можно терзать, камеры особых развлечений… Приматы испражняются под себя…

Я с ними разобрался. Кто ищет, тот всегда найдет, тем более в компьютерных сетях. И я нашел. Нашел их имена, проник в их планы, одних купил, других взял на испуг, а третьих уничтожил. Нет, не из бластера; есть способы иные, психологический удар, когда виновный, лишившись власти и богатства, теряет статус, а вместе с ним – уверенность и волю к жизни. Был солью, а превратился в грязь… Грязь, как известно, оседает на дно и воду не мутит.

Грязь осела, и все со временем пришло к концу. Институт генетики, хоть в нем кое-кого недосчитались, по-прежнему плодит мясо-молочных тварей; пару фигурантов из президентской администрации отправили на заслуженный отдых, один чиновник застрелился, другого разбил паралич; распался консорциум трех бизнесменов, но все они живы-здоровы – просто перетекли в сферу торговли колбасой и фруктами; кордоны на дорогах сняты, репликантная машинерия демонтирована, Алекс, эксперт-дегустатор, рекламирует курорты Греции и Турции, а его коллеги рассосались кто куда. Торжество справедливости? Возможно, возможно…

Но райский остров существует – закрытый мирок, в котором то ли дремлют, то ли живут шесть сотен обитателей. Куда мне их девать? Они не больны, однако неизлечимы; они похожи на людей, но, в общем-то, не люди – так, промежуточное звено между амебой и homo sapiens; они не способны мыслить, но ощущают боль и страх и даже радость – от ласковых слов и сытного корма. Они беспомощны, но проживут еще долго, и я боюсь покинуть их – так умирающий старик боится за свою собаку или канарейку. Что будет с ними, если я уйду? Что будет с ней, с той кареглазой гурией, моей подругой на четыре дня?

Она живет на острове, в раю элоев – тень среди теней, выпавшая из реальности живого мира. Бе не насилуют, не мучают, а позволяют тихо дремать, есть яблоки, купаться, слушать щебет птиц…

Что еще я могу сделать?

* * *

В сущности, ничего. Земной пейзаж обширен и по большому счету не подлежит стремительным глобальным изменениям. За время жизни его не перепишешь, только коснешься кистью здесь и там, оставив где мазок, где штрих, где волосинку от потертой кисти. Возможно, я сумею уберечь людей от самых страшных катастроф, но в остальном – бессилен. Ни сотворить их заново, ни сделать лучше я не могу; не смог бы и весь Уренир, явись он сюда во всем своем блеске и мощи.

И потому, если вернуться к проблеме контакта, я с болью в сердце признаю, что мысль Смолянского все же ошибочна. Ужас, неприязнь, отвращение… Это мы как-нибудь стерпим, переживем! А вот бесполезность, бессмысленность – вряд ли. Контакт означает нечто позитивное, нечто такое, чем старший одаривает младшего, имея в виду, что дар не используют во вред. Так чем же мне осчастливить моих земных собратьев? С чего начать раздачу слонов? С проекта космического корабля для звездных войн? Или с таблеток бессмертия, которые вызовут демографическую катастрофу? Или с источника мощной энергии, чтобы они взорвали свое солнце?