Шанс? Жизнь взаймы - Василий Кононюк Страница 44

В этот же день после полудня атаман нашел меня в сарае у дядьки Опанаса, где я охрипшим голосом в который раз показывал и рассказывал, как соединить между собой два полученных двухметровых колеса и как крепить между ободами зубья шестеренки. Атаман начал надо мной ржать: какой же это воз должен быть для таких колес и кого я впрягать в него буду? Дядька Опанас и Степан тоже отвели душу, жалуясь атаману: мол, вынуждены принимать участие в таких глупостях. Мстили мне за то, что после нескольких безуспешных попыток объяснить им общий проект я очень успешно с помощью ненормативной лексики внушил им – они должны делать то, что им говорят, и не задавать больше вопросов.

Я тоже ржал, потому что вспомнил крылатую фразу: «Дуракам полдела не показывают». На каждый их прикол мысленно ее произносил и представлял себе, какими были бы их рожи, произнеси я это вслух. Видя, что, чем язвительней их комментарии, тем веселее мне становится, народ быстро поскучнел, и атаман, вызвав меня на улицу, устроил допрос:

– Кто твой мед еще пробовал?

– Только мать.

– А Оксана?

– Нет.

– Отец?

– Нет.

– Что, и родному отцу не дал?

– Нет.

– Что ты мне «нет» да «нет»! Толком говори!

– Даже родному отцу не дал, никому не дал, только мать пробовала, только она знает, как его делать.

– Вот это другой разговор. Сколько у тебя того меда уже сделано?

– Две бочки, сегодня третью начали.

– Две бочки всего? За седмицу? А куда ж ты бражку всю деваешь?

– Выливаю, осадок поросятам даем понемногу: много не дашь – помрут, бедные.

– Тьфу ты, я думал, у него уже возы медов наготовлены, чего ты этот огород городил из-за двух бочек?

– Так дальше веселей дело пойдет, за седмицу три бочки точно выйдет, может, чуть больше.

– Когда ты в Черкассы собрался?

– Через две недели, в субботу выезжать надо.

– Купцу что скажешь – откуда мед?

– Так я ему уже небылицу рассказал, что клад в пещере со старинным медом нашел и привезу продавать.

– Он тебе поверил?

– То его дело – верить или нет. Ничего другого он не узнает.

– Добро. Теперь слушай меня. Пока другого не скажу, чтобы ни одна душа про твой мед не знала. Мне еще два бочонка таких завезешь, как привез, или один побольше. Остальное так своему купцу продай, чтобы того никто не видал. Как с атаманами потолкую, дам тебе знать, что дальше будет. Все понял?

– Все понял, батьку.

– Иди тогда, дальше свою дрочильню мастери.

– Лесопилку, батьку.

– Вот и я о том.

Незаметно пришли праздники. Все радостные готовились, прибирались, варили, пекли двенадцать постных блюд, доставали праздничные наряды. Молодежь на обязательной тренировке была на себя не похожа: у каждого в голове рождественская коляда, а не героическая защита родной земли от крымско-татарского агрессора.

Надо мной уже не смеялись, когда я забирал очередную бочку бражки, грузил на телегу и отсыпал двойную порцию зерна. На меня смотрели с жалостью, как смотрят на неизлечимо больных, а бабы тихо ныли:

– Богдан, может, сегодня не будешь пробовать? Святвечер сегодня, матери бы лучше помог. Коляда всю ночь, ляг отдохни, выспись получше.

Душевный у нас все-таки люд. Веревку и мыло продаст, но будет рассказывать – мол, чем в петлю лезть, пойди лучше на рыбалку, очень полезно для нервов расшатанных.

До обеда мне никто не мешал. Я, закрывшись в летней кухне, которую переоборудовал в винокурню, спокойно гнал и пил самогон, все громче и громче распевая программную песню:

Пожелай мне удачи в бою, пожелай мне:

Не остаться в этой траве,

Не остаться в этой траве… [16]

Когда меня в обед позвали на обязательную помывку перед праздником, отчетливо понял: на меня находит очередной приступ, перед моими глазами стояла Любка, медленно идущая по пустынной зимней аллее, занесенной снегом…

Я попросил прощения у малыша, что ломаю ему праздник, набрал бурдюк ликера, кинул на коня бочонок с самогоном двойной перегонки и бочонок технического спирта. Буркнул родичам, что заболел и мне срочно нужно к Мотре, галопом вылетел из села, распугивая многочисленных курей за изгородями и немногочисленных людей на дороге.

Безжалостно гнал свою кобылу, подставляя лицо холодному ветру, потом, поймав кураж и пользуясь укороченными татарскими стременами, попытался вскочить ногами на спину лошади и раскинуть руки навстречу ветру…

Но не вышло: кураж был сильный, прыгнул слишком высоко и чуть назад, попал ногами не в седло, а на круп лошади, которая выступила в роли охотника, следящего за тем, чтобы счастье было кратким. Это у нее получилось. Взбрыкнув задом, она отправила меня в высокий, но непродолжительный полет, закончившийся кровавым туманом перед глазами, болью, попыткой вдохнуть воздух в отбитую грудь и ленивыми мыслями – вернется ли это бессердечное животное к своему хозяину или придется остаток дороги преодолевать на своих двоих.

То, что позвоночник цел и конечности шевелятся, уже проверил. Одна мысль не давала покоя: никак не мог вспомнить, что почувствовал при этом. Чего было больше в этом непростом чувстве – радости или сожаления…