Вольер - Алла Дымовская Страница 44

Никто до сих пор на Тима не кидался, и не собирался вовсе. Но он думал – потому это, что никто не знает про него ничегошеньки. Ни кто он такой, ни откуда. Он тоже не дурак, чтоб о том открываться. Фавн ему велел – ждать до времени. Но сколько ждать и как узнать, что время вышло, не объяснил. Пока, мол, он, Тим, не станет, как сами Радетели. Ага, держи карман шире – у них здесь и карманов‑то нету. Столько вещей им ведомо, Тиму враз не одолеть. И в два не одолеть. Может, на то сто лет надобно! Хоть все ночи напролет над книгой сиди. Год – это страсть как много. Это от одной зимы до другой, он хорошо запомнил еще из «Азбуки». Месяц, с которого зима начинается, зовется декабрь. Кроме того, есть январь и февраль, кажется, затвердил он верно. Всего‑то их двенадцать, а голова у Тима одна. Эх, кабы его кто другой учил! Но этого никак нельзя, потому придется все узнавать самому.

Вот и «Пьющий носорог», вздымает лазурные звездные струи воды, фыркает, потешно взбивает пену золотистым рогом – называется фонтан. Очень красивое слово. Его Тим тотчас поймал и запомнил с лету. Возле «Носорога» – его друзья‑приятели. Он наскоро повторил про себя полное имя каждого. У Радетелей это важно: знать, как кого зовут. Имена у них долгие, полные звучанием, иногда плавные и журчащие, иногда – хоть язык обломай о собственные зубы. Кареглазая девушка – пышные пепельные волосы забраны в лунного цвета мелкую сетку – это Вероника. Вероника Антонелли‑Вареску. Уж до чего тонка, будто не идет – порхает радужной бабочкой, и без всякого «квантокомба». Говорит она странно, здешнее наречие ей не родное – но понять вполне можно. Это да! Тим не представлял себе прежде, что одинаковые на внешний вид люди говорят по‑разному! Оттого лишь, что родились на свет в другой части земли.

Ивар Легардович Сомов – самый старший из них, мастер художественного стиля и образа. Долгий, как шест «говорящей птицы», и такой же громогласный, когда с ним спорят – топорщит соломенные усы, точно егозливый котище. Это он насочинял «носорога». Теперь часто приходит на площадь и ворчит. Дескать, отливка испортила замысел – слишком легковесным вышел носорог, коему полагалось, напротив, устрашать своей массивностью. На ворчание его обращал внимание исключительно один Тим, да и то поначалу. Пока не понял – Сомов, скорее, недоволен собой, чем исполнившим звериную фигуру учеником‑техником, оттого мается и нет ему покоя. Иначе за чем же дело стало: переправить как должно, и вся недолга. Но в том‑то и беда, Ивар Сомов никак не мог угадать, что на что у этого носорога переправлять и как оно должно. Его «не озаряло». Вот и ходил кругами у фонтана – Тим его жалел немного. Хотя и зарекался видеть в Радетелях человеков – одних злющих врагов. Но не враги они были ему. А кто? Он не знал и сам.

Парень, который издалека ловко обернулся к нему и замахал приветственно, то скрещивая, то разводя в стороны над головой сильно загорелые руки, нравился ему больше остальных. Виндекс Лютновский, как он сам называл себя в шутку – «польский панич», заковыристо и непонятно, – бродяга и первейший кулинар здешней части света. Кулинар – то же, что и кухонная нянька, если просто взять слово. То же, да не то же – это, коли по существу. На неискушенный взгляд Тима, не дорос кулинар Виндекс до второй зрелости, точно мальчик‑перестарок, но может, у Радетелей все по‑иному – поди, разбери! Почитали Лютновского отнюдь не забавы ради, а Тим уже успел попробовать его таланты именно что на вкус.

Рядом с «польским паничем» – Нинель Аристова, порой разрешает говорить ей – Ниночка, если под хорошее настроение. Такая раскрасавица – аж ненастоящая. Глазищи сумрачно‑фиалковые, мигают редко, словно забывает она опускать веки, а когда вспоминает, делает это лениво и как бы с одолжением. Сколько бы Тим на нее ни смотрел, все равно трудно ему было признать кукольную ее наружность за подлинно природную суть. Казалось, не хватало в ней чего‑то неправильного, оттого не получалось Тиму считать Нинель подобной себе. Явись она в поселке без всякого «квантокомба», сразу бы решили – это Радетель. Тим в первый‑то раз едва в ноги не бухнулся, с перепугу, чтоб молиться. Счастье его, сообразил вовремя, где находится и кто он теперь. Не то вышло бы ему полное разоблачение.

Нинель гордая, иногда и вредная. Все красавицы таковы, взять хоть Анику (ох, сердце ноет! Когда‑то еще свидятся?). Умная, жуть! Тим и полсловечка порой не понимал из того, что Нинель ему говорила. Оттого молчал рыбой, изображал нарочно задумчивый вид. Это он вычислил быстро – хочешь сойти за своего, молчи. Но не болваном, а с глубокомысленным выражением, как если уловил нечто в природе, только одному тебе известное… Ничего, выручало пока.

– Тимофей, добрый вам вечер! – первой поздоровалась с ним как раз Ниночка.

Тим по очереди поклонился каждому. Сомову вдобавок отдельно пожал руку – его, чай, не проведешь, старый Фавн научил, как оно делается. Не со всяким и можно. Старший, к примеру, протягивает первым, а кто моложе, тот отвечает. С Виндексом‑кулинаром вообще запросто – расшаркались друг перед дружкой, затем «панич» его по плечу, и Тим его в ответ, по‑свойски. Хотя и не так, как в поселке. Как с соседским Симом с Виндексом Лютновским не обнимешься и вдоль речки песни горланить не пойдешь. Здесь это вроде как обряд – подчеркнуто, что ровня, и еще, что «мир везде одинаков» – об этом «польский панич» ему сообщил. Он тоже навроде луны – бродяга. То тут то там, и везде надо ему быть.

– Сегодняшним пойдем в «Оксюморон». Будут чтения, – оповестила его Вероника, приятно и мило коверкая здешние слова. – Может, и вы тоже нам читаете?

И сама она приятная и милая. Одно странно – глядит на все будто бы со стороны. Будто бы наблюдает. А за чем или за кем? Тим этого не знал… Чтения. Будут чтения. Сердце опять сжало жаркой тяжестью. На этот раз захватывающей – жутко и жадно. Надо сдержаться – не высовывайся, не лезь, вещал ему разум. Надо вперед, хотеть и сметь, на Подиум Поэтов, и будь, что будет – толкало его неудержимое желание, которое более всего пробуждало в нем отчаянный страх.

«Оксюморон» – два поворота налево по травянистым дорожкам (а в городе других и нету) и через Церлианские сады. Тим уже ходил однажды. По обычным дням здесь всего лишь кафе‑де‑кок, иначе открытый летний дом, будто вывернутый нарочно наизнанку, где «сервы» подают разноцветные напитки. «Проказливый махаон», например. С этого‑то «Проказливого махаона» все и началось. Правда, не в обычный день, а в субботний. Это значит – в шестой от первого, понедельника. У Радетелей так – все времена года разбиты на недели. Ух, и намучился с ними Тим, покуда не смекнул, что и как. Долго он не мог уразуметь, отчего каждый седьмой день – выходной, прочие же иные – дни рабочие. Слыхом он не слыхал, чтоб человеки работали. На то «домовые» есть и всякие «железные дровосеки». Ан‑нет! Шутишь! Радетели думали по‑другому. Конечно, деревья они не окучивали и ковры на двориках не выбивали. Не было у них ковров‑то в обычном их названии.

Работа та случалась разная. Сомов, к примеру, страдал вокруг своего «носорога», а заодно «занимался ваянием» – ох и здорово, Тим наблюдал за ним однажды. «Панич» кулинарил и делал еще что‑то непонятное «би‑о‑хи‑хмичес‑кое». Между прочим, и чтение Тимом разнообразнейших книжек оказалось тоже работа. Да притом из самых почетных. В чем здесь такая уж честь, Тим не разобрал, но это до поры… Однако ему надо и о «Проказливом махаоне» для памяти досказать, с которого все началось. Нет, не с него, с книжек. Или, пожалуй, раньше. Но и с книжек тоже. (Будто бы свихнулся совсем – в голове сам с собой говорит. Только Фавн далеко, а больше не с кем, чтобы в открытую и по душам.)