Вопль археоптерикса - Андрей Загородний Страница 43

Потом, вытянув губы трубочкой от старания, он ножом расковырял консервную банку с медом и заглянул в нее в ожидании чуда. Чуда не произошло, банка оказалась набита землей. А во второй банке мед, запасенный бортстрелком, оказался чистый.

Расклепали две погнувшиеся кружки, остальные пережили нашествие без ущерба. Сели. И затихли. Знойно, сами все в поту, в грязи. Но к озеру идти мыться – время тратить, пора на просеку. Все время надо двигаться к берегу, хоть по метру, хоть по полметра.

– Семнадцатый день, – сообщил Прохор, его светлые глаза за очками казались бесцветными на загоревшей физиономии, в светло-желтой бороде застряла трава. – Может, немца за стол позвать?

Я покосился на пленного. Он валялся, скорчившись. Ненависти у меня не было, это точно, но и звать не хотелось, попозже поест, голодным не оставим. Потому что за едой охота говорить по-людски, а с какой стати с ним по-людски? Но и собачиться – сколько ж можно.

Петр Иванович поймал мой взгляд и вдруг выручил:

– Фашист пусть тоже пожрет, – и, повернувшись к тому, махнул рукой: – Эй, Йорген, шнель к столу. Я эту ленту про святого Йоргена одиннадцать раз в клубе смотрел, – сказал бортстрелок то ли мне, то ли Проше.

Потом застеснялся, видимо, своей доброты, обернулся:

– В самолет своими ногами влез, пусть сам и за едой ходит. А то подавать ему, как официант в столовой комсостава.

Немец подошел к столу, его сильно занесло, и он чуть не завалился на Петра Иваныча. Тот удержал за локоть.

– Тихо будь, – сказал строго. – Вон на чурбачок си-дай.

Чурбачок валялся в стороне. Фриц примостился на него, опасно покачался, но усидел. Я протянул ему кружку, ложку деревянную. Он ее покрутил в руках, вдруг посмотрел на Галюченко, поднял ложку вверх и хрипло сказал:

– Гут.

– Хорошо, говорит. – Проша взглянул на Петра Ивановича.

Тот строго кивнул немцу, принялся тереть нос, доволен, но улыбаться не хочет, слабину показывать.

Ели зеленую похлебку с тем, что после разора собрали. Молча и наскоро. Было вкусно, привыкли к этой еде, может, и хотелось картошки и хлеба, мяса с поджаркой в сковороде, а привыкли и хлебали суп имени Галюченко, неизвестно из чего, только за ушами свистело.

– Сейчас на просеку? – спросил Петр Иваныч, деловито облизывая ложку.

– Да, пора, – сказал я, допивая чай, за который у нас был кипяток с медом. – Думаю, пни, торчащие по прямой против шасси, попробуем пожечь. Легче будет, чем выкорчевывать. Пока выровняем площадку метров десять. Завтра, если Алексей с Константином не сильно устанут, попытаемся передвинуть хотя бы на эти метры.

– Это дело, – кивнул Петр Иваныч.

День уже шел к вечеру, а мы с Прошей едва на просеку вышли. Такими темпами к морю можем вообще никогда не выбраться. Было ощущение, что сегодня только молотили языками да завалы на кухне разбирали. Вдруг поймал себя на том, что опять вижу лицо Сони, быстро целую ее. Это выходит как-то само собой, все уже понятно, что-то где-то сказано, нам не надо ничего объяснять друг другу… мы просто случайно оказались одни. Где? Наверное, у нее в медпункте. Или в землянке хозчасти. Да, в хозчасти. «Сейчас кто-нибудь войдет», – говорит она. «А вдруг не войдет?» – самонадеянно улыбаюсь я…

– Ты улыбаешься, капитан, дереву, как девушке, – сказал Прохор и рассмеялся. Но смешался и без всякого перехода добавил: – Гнездо опустело. Вчера еще было трое детенышей. Сегодня никого.

Смутился Проша. Видимо, лицо мое не располагало к дальнейшим шуткам, подумал я и усмехнулся. Да, похоже, голова защищается вот таким странным образом от всего, что происходит, от ерунды этой, нашел себе вот такую лазейку. Соня – как спасательный круг.

– Гнезда, они, Прош, не вечные. Все птенцы когда-нибудь разлетаются, – сказал я просто для поддержания разговора, – но на будущий год эти крокодилозайцы могут вернуться сюда. Люди вот, разбежавшись, редко возвращаются в старое гнездо. Чтобы только завести потомство, значит. Это, наверное, от большого ума. Что нам говорит наука по этому поводу, Проша?

Прохор растерянно подоткнул очки.

– Э-э, люди относятся к высшим приматам и образуют более устойчивые пары, – сказал он. – Но некоторые птицы и животные тоже выбирают себе пару на всю жизнь. Например, врановые или лоси.

Я хмыкнул. Лось меня как-то особенно рассмешил. И понял, что отлегло, да и неприятный осадок от нескончаемых разговоров о фрице улетучился, растворился или хотя бы просто отошел на второй план.

– Получается, не сильно от большого ума, так и лоси могут.

Проша тоже рассмеялся, снял очки и принялся протирать их гимнастеркой. Надел. Посмотрел на меня, как учитель:

– И лебеди.

– О! Лебеди – это хорошо, – сказал я неожиданно для себя очень серьезно. – Жаль, что тебе не удастся определить, к каким из них всех относятся наши крокодилозайцы.

– Это да. У нас на озере, на даче, гнездились лебеди. Такие красивые, а петь не умеют. И на птенцов будто лают. Звук такой издают…

Ну и что, что не умеют петь. Я улыбался, слушал Прошу и думал… Если бы их тут не было, Проши, Петра Ивановича, Кости, Алешки, я сошел бы с ума. Мне бы просто незачем было не сойти.