Война 2020. И летели наземь самураи... - Ральф Питерс Страница 40

— Я всегда любил Баку, ты ведь знаешь. Нет-нет, не азербайджанцев. Они просто животные. Но мне нравилось, что там тепло, мне это по-настоящему нравилось. Там было хорошо, когда мы вместе служили там, Виктор Сергеевич, но было еще лучше, когда мы стояли там с войсками повторного захвата. Я был тогда еще молодым капитаном. — Едва заметная улыбка появилась на лице генерала. — Старый Баку. Он переходил из рук в руки столько раз за последние столетия. Персы. Затем мы. А затем опять персы. И так далее. Даже англичане там на минуточку побывали. — Иванов в изумлении покачал головой. — И кто знает, возможно, он однажды опять перейдет в другие руки? Это все превратности судьбы, которые иностранцы никак по-настоящему не могут понять. Но сейчас наши дела обстоят плохо. Такое случалось и раньше. Монголы, татары, персы, поляки, литовцы, немцы. И все другие забытые имена забытых народов, которые прошли по земле России и остались только на страницах книг по истории, которые никто не читал. Возможно, великая Россия должна на какое-то время стать слабее для того, чтобы потом опять стать великой. — Иванов посмотрел на потертый ковер кавказской работы, который всегда лежал под его письменным столом, куда бы его ни заносила судьба. — Мы должны постараться сохранить веру, Виктор Сергеевич. Мы должны попытаться сохранить нашу веру.

Несмотря на всю серьезность этих слов, легкая улыбка вновь появилась на лице генерала:

— Ковер, на котором ты стоишь, я купил в Баку. Еще давно, когда мне приходилось считать каждую копейку. Ты знаешь, я тогда был откомандирован в МВД, и я был очень рад, что у меня есть работа. Очень многие мои друзья сняли тогда военную форму навсегда. Это было, конечно, до того, как мы начали послегорбачевскую реформу армии.

Козлов знал эту историю из биографии Иванова. Он всегда старался узнать как можно больше о своих начальниках. Но сейчас он не подал вида.

— Это было тридцать лет назад, — продолжал Иванов, — а кажется, что это было вчера.

Я служил в Германии, когда все полетело к черту. Трудно описать, что мы все тогда чувствовали. Сегодня мы все братья, а завтра полмиллиона людей на улицах Лейпцига кричат нам, чтобы мы убирались из страны. Это было в восемьдесят девятом.

— Это был год контрреволюции, — сказал Козлов.

— Год крушения, — поправил его Иванов. — Я очень любил по вечерам вместе со своими товарищами гулять по улицам Лейпцига, просто чтобы посмотреть на витрины магазинов. Но я отклоняюсь от темы. Мы говорили о Баку. После того как я вернулся домой из Германии, казалось, что моя военная карьера закончилась раньше времени. Офицеров тысячами выбрасывали на улицу. Без работы. Без жилья. Ты даже не представляешь, как ужасно это было. У меня была безупречная характеристика. Боюсь, в то время я был образцовым младшим офицером, лизавшим задницу начальству. И я оказался одним из счастливчиков, которых взяли в войска МВД. Это, конечно, было значительное понижение после службы в действующей армии. Но это было лучшее из того, что со мной могло произойти. Я служил там некоторое время, стараясь привести солдат в моем подразделении в порядок. И так до тех пор, пока в стране дела не стали хуже… Новые проблемы возникали каждый день, когда в Кремле сидел этот глупый мечтатель. Меня послали в Азербайджан с оккупационными войсками. После всех кровопролитий, погромов и попыток к отделению. Могу тебе сказать, что мы очень много работали. И некоторые обязанности были отвратительными. — На лице Иванова появилось выражение, которое говорило о том, что он вспоминает о юности и о старых, счастливо пережитых бедах. — Мне удавалось хорошо проводить время в Баку, хотя мои друзья-офицеры очень боялись удара ножом в спину и других подобных вещей. Но я был как безумный. Я помню, что во внеслужебное время я очень любил гулять в парке имени Кирова. Я был молодым, сильным и свысока смотрел на всех тех, от кого можно было ожидать неприятностей. Иногда я даже ходил в старый квартал. Но обычно я просто забирался в парк и сидел там, глядя на город. Звучал призыв к вечерней молитве, и в воздухе сильно пахло жареным луком и шашлыком. Я никогда не боялся. Это казалось мне отличным приключением. Я становился частью старых традиций. Гуляя по улицам в сумерки, я вдруг мог увидеть черноглазую девушку, благоухающую терпким запахом лаванды, и тогда было невозможно избавиться от чувства, что мир полон огромных возможностей. И у меня была такая сильная уверенность, такая вера в будущее. Я часто сидел и обдумывал планы спасения моей страны, Виктор. Я хотел стать великим героем. — Глаза Иванова заблестели. — И вот чем это все кончилось. Японцы в здании нашего штаба. Мир лежит в развалинах.

— А мне никогда не нравился Баку, — сказал Козлов. — Он мне казался грязным.

— О да. Но ты принадлежишь к другому поколению. У тебя другой взгляд на вещи.

— Я имею в виду жару, пыль и нефтеперерабатывающие заводы.

— Да, конечно, — сказал Иванов. — Все так. Поэтому ты и не ощущаешь потерю Баку так, как я. В общем, окажи американцам помощь и поделись с ними своими знаниями о Баку. Помоги им разработать план. Хотя я думаю, что из этого ничего не выйдет.

— Что-нибудь еще, товарищ генерал?

Ему еще столько хотелось рассказать своему более молодому подчиненному. Бедный Козлов с его больными деснами и страстью к скучной штабной работе. Иванов почувствовал, что в нем все растет и растет его старая, свойственная многим русским потребность поговорить, излить душу. Он за свою жизнь столько видел, и все это исчезло в пыли. Ему бы хотелось заказать бутылку водки и рассказать Козлову обо всех этих неиспользованных возможностях, о тех вещах, которые могли бы произойти. Но на это не было времени.

— Нет, больше ничего, Виктор Сергеевич. Будь очень внимателен.

Козлов щелкнул каблуками и отдал честь. Вдруг Иванов в порыве чувства сделал шаг вперед. Он обнял Козлова, поцеловал его в обе щеки. Иванов знал, что они вряд ли когда-либо еще увидятся.

Козлова удивил душевный порыв генерала, и он лишь коснулся губами его щеки. Иванов выпустил его из своих объятий.

Когда Козлов ушел, Иванов повернулся к портрету Суворова. Стоя прямо перед ним, он заметил, что портрет висит криво. "Да, — подумал Иванов, — я никогда ничего такого не совершил. Даже сотой доли. А я собирался стать вторым Суворовым. Вместо этого мне выпал жребий командовать армией в момент поражения и капитуляции".

Он закрыл глаза. Он смог его услышать. Этот звук, предвещавший начало конца. 1989. Это ужасное скандирование немцев на улицах Восточной Германии. Даже после того, как им не разрешили выходить из казарм, он и его офицеры все еще слышали крики. Каждую ночь в понедельник. Эти крики отражались от стекла и бетона фасада огромного железнодорожного вокзала, звучали по бульварам и аллеям Лейпцига. Сейчас ему казалось, что он уже тогда знал, что все кончено и что после этого его жизнь будет лишь долгой дорогой назад, по которой он шел больше из упрямства, чем в надежде на что-либо. Он только немного понимал по-немецки, но смысл происходящего был ему ясен. Скандируемые слова, обвиняющие его и других военных, волнами текли, заполняя улицы с разрушенными зданиями, переливаясь через стены казарм, не обращая внимания на часовых и колючую проволоку. Настоящий поток ярости. Отдельные лозунги не имели смысла. Они менялись, но их значение можно было обозначить одним словом: провал, провал, провал.