Вокруг света с киллерами за спиной - Сергей Синякин Страница 40

О его детских подвигах в одесских архивах следов не осталось. В ранней юности Абрам Галушкин прославился тем, что вместе с товарищами написал от руки кучу объявлений, в которых извещал граждан, что Одесская городская сан-эпидстанция производит отбор проб воды для определения ее вредности здоровью одесситов. Граждан просили набрать пробы и оставить их около входа в квартиры. Одесситы о своем здоровье пеклись, поэтому большинство из них выполнили просьбу заботливых санитарных врачей. Галушкину и его компании оставалось только собрать пробы, вылить воду во все тот же водопровод, а пустую тару сдать в стеклоприемные пункты. Выручка была внушительной, хотя и не особо большой, ведь из нее надо было вычесть расходы на чернила и бумагу, да и работу свою Галушкин с товарищами оценивали довольно дорого.

Вдохновленный первым успехом, Галушкин-Эпштейн придумал первый «лохотрон», успешно испытанный им на знаменитом Привозе. Однако в дальнейшем он просто не смог состязаться с государством, наводнившим страну облигациями самых разнообразных займов, поэтому все лавры и деньги достались его будущим и более удачливым последователям. Из справедливости надо заметить, что и Абрам с товарищами все-таки, как говорилось в известном анекдоте, поимел с гусей и пух, и жир.

Чуть позже Абрам придумал новую операцию, которую гордо именовал бизнесом: в той же самой типографии и через того же наборщика он изготовил и расклеил на афишных тумбах плакаты, извещавшие о приезде в город уже ставших к тому времени легендарных «битлов». Разумеется, билеты продавались из-под полы и так дорого, что сборов хватило бы на хорошую жизнь в течение десяти-пятнадцати лет. Концерт, однако, не состоялся, милиция быстро вышла на след типографского наборщика, а через него легко вычислила всю компанию. Первый срок был относительно небольшим, но от того не менее обидным.

Абрам вышел на свободу с чистой совестью, но законченным диссидентом, окончательно разочаровавшимся в советской власти и предоставляемых ею свободах. Куда до него было Даниэлю и Синявскому, а также Тарсису, печально знаменитому тем, что, посидев в советской психушке и выехав за рубеж, он немедленно оказался в швейцарской. Причем с тем же самым диагнозом. "

Галушкин не стал писать антисоветские пасквили и распространять не менее антисоветские хроники, он взялся устранить саму первопричину всех несчастий — советскую власть. Но власть эта к тому времени представляла собой Довольно крепкий орешек — один только репрессивный апарат КГБ чего стоил! — и Абрам Дмитриевич отправился на очередную отсидку в места не столь отдаленные теперь уже на четыре года.

Когда Галушкин вышел на свободу, времена и ОВИР стали более лояльными к гражданам, и Абрам Дмитриевич эмигрировал в Израиль на воссоединение с горячо любимой, но — увы! — несуществующей тетушкой. Правда, по дороге он немного заблудился, обосновавшись вначале в Вене, где благополучно развелся с женой, а потом перебрался во Францию и даже вступил в Иностранный легион. О службе в этом легионе Абрам Дмитриевич распространяться не любил и покинул его через три года, едва только закончился контракт. После этого он некоторое время подвизался в мелких брокерских конторах на Брайтон-Бич, потом наконец зов далекой Родины все-таки донесся до него, и спустя шесть лет после эмиграции Абрам Дмитриевич (Даянович) Галушкин (Эпштейн) высадился с теплохода в порту Хайфа и оформил израильское подданство.

Вначале он некоторое время работал в одном из кибуцев (нечто вроде израильских колхозов, но с более справедливой, нежели в Союзе, оплатой труда), однако быстро понял, что эта работа не для него. Абрам Даянович подался в армию, но платили там сущие гроши, а убить могли запросто. Тут ему на глаза попались воспоминания Визенталя, и Эпштейн (бывший Галушкин) замер от восторга: это было как раз то, чего ему хотелось всю жизнь. А хотелось ему (видимо, сказывалась кровь предков по отцовской линии) скакать на лихом жеребце, рубить шашкой в капусту французов и вообще быть искателем увлекательных приключений, только чтобы они были не особенно опасны для жизни. (Скорее всего в осторожности желаний сказывалась кровь мамы.)

Сейчас, мчась по бетонному шоссе и держа на коленях закутанную в мешок голову Мартина Бормана, Абрам испытывал жуткий и сладкий восторг. Потраченные на латино-американского надзирателя шекели стоили того. Слава, слава! — он уже ел ее живьем, полной ложкой Абрам ее черпал.

Что там Визенталь, подумаешь, Эйхмана прихватил и в Израиль доставил! Борман был куда круче. Эпштейн представлял себе обложки цветных иллюстрированных журналов, на которых красовалось его лицо.

— Сделали! — сказал он. — Мы сделали это, парни! Микроавтобус остановился в портовом тупичке, забитом ржавыми металлоконструкциями и старыми ящиками из-под грузов. Абрам Эпштейн торопливо развязал веревку и сдернул с головы пленника мешок. Некоторое время охотники за нацистскими преступниками ошарашенно разглядывали морщащегося от яркого света Русского.

Абрам испытал шок и разочарование. Такое разочарование мог бы испытать, например, Винни-Пух, обнаружив в горшочке вместо меда… как бы это помягче выразиться?..

— А где же Борман? — удивленно спросил Эпштейна самый младший член команды. — Это не Борман!

— Сам вижу, — хмуро сказал Абрам, неприязненно разглядывая Русского.

— В таком случае, — сказал молодой, — позвольте спросить, где же наши шекели?

Об этом было лучше не спрашивать. Денег было жалко до слез, но еще пронзительней было сожаление о выпорхнувшей из рук славе и портретах в иллюстрированных журналах.

— Ты кто? — резко спросил Эпштейн.

Пленник молчал. Он явно все еще не мог прийти в себя.

— Я знаю, — внезапно сказал еще один коммандос, до этого молчаливо сидящий на заднем сиденье. — Русской Илья Константинович, предприниматель из России, окончил Плехановский экономический институт, в настоящее время турист.

Илья Константинович повернулся к говорящему. Все правильно, кто бы еще из граждан Израиля сумел его опознать?

С заднего сиденья микроавтобуса на нашего героя сквозь толстые линзы очков смотрел его однокашник по институту Витек Броверман, с которым он не так давно расстался в гробнице египетских фараонов.Броверман нехорошо усмехнулся. Так нехорошо, что Илья Константинович не на шутку испугался, думая, что другу Витюле стало наконец известно, кто его подставил в свое время с водкой «Каганович». Но Броверман рассеял его опасения.

— Гад ты, Илюшка, — сказал он. — Что ж ты меня бросил в гробнице, скотина? Я проснулся, смотрю — стены кругом. Ну, думаю, замуровали, гады! А там еще какого-то араба прихлопнули, меня мусора египетские тягать начали, я ведь из-за этого араба три дня в кутузке блох кормил.

Похитители устало и разочарованно стаскивали матерчатые черные маски.

— На своего, значит, нарвались, — заключил Эпштейн. Он порылся в черной кожаной сумке и достал из нее бутылку пресловутого «Кагановича». — Ну давай, Илья, махнем, как говорится, за знакомство. Ума не приложу, что мне с тобой делать?!