Иномерники - Николай Басов Страница 40

Всякие перетряски в высоких управляющих сферах создали, помимо прочего, то относительно удачное обстоятельство, что практические работы серьезно застопорились, ходить в Чистилище перестали, и даже прибористы, какие были в Центре, отнекивались от своего дела, которого у них всегда было выше крыши. Это было удивительно, но многим, после памятного большого заседания, стали давать что-то типа увольнительных, порой на два-три дня, всем, кроме Ромки, он даже смеяться по этому поводу пробовал, но как-то не очень у него это выходило. Он никого своим показным весельем не убедил, и себя, кстати, тоже.

Про Аниту Келлерман пришли неожиданно вести, что она стала серьезно там, в ее Соединенных Штатах, требовать запрета на походы в иные измерения, ее поддержали какие-то проповедники из бесчисленных тамошних самодельных церквей и сект, а к ним подключились уже политики, которым что-то по этому поводу тоже хотелось доказать, и дело у нее пошло. Она стала вполне публичной фигурой, Ромка сам видел по телику, как на каком-то митинге или собрании Анита рвала какой-то из своих дипломов или что-то подобное, отрекаясь от научного постижения мира, как теперь она провозглашала, греховного и ненадежного и, более того, якобы пагубного для людей.

Когда Ромка об этом попробовал поговорить по интеркому Центра из своего кубрика с Мирой, та нехотя отозвалась, заявив, что Анитка вообще с ума сошла, рвет эти дипломы чуть не полгода уже, а они у нее не кончаются, значит, рвет-то копии, для демонстрационных целей, не иначе. В общем, решил Ромка, Келлерман, бывшая не так давно фанатичкой науки, каким-то образом сдвинулась в противоположную сторону. И о ней лучше всего забыть.

Что он и сделал с некоторым облегчением, потому что… Этого объяснить он не мог, да и не пытался, но ему определенно не хотелось бы теперь встречаться с Анитой, а тем более считаться с ней. Она могла своими проповедями повредить устойчивости иномерников. Впрочем, следовало признать, что она, со всей ее новой неистовостью, лезла в эксперименты только своих, американских исследователей, на русские работы ей было определенно наплевать, за что ее следовало, скорее всего, лишь благодарить.

Еще Ромка пробовал выяснить, как идут дела у Мзареулова, почему-то ему казалось, что вот выйдет прежний директор на службу, займет какой-нибудь из начальственных кабинетов – и все пойдет на лад, не будет этих глупых пикировок с генералом, и он из персоны, подозреваемой во многих преступлениях-ошибках-некомпетентности, станет прежним обычным руководителем группы, а главное, можно будет спокойно думать над проблемами, которые он должен по служебному положению решать. Но о прежнем директоре никто толком ничего не знал, а если и знали, то не рассказывали, никакими сведениями не делились и уж точно делали вид, что это их нисколько не вдохновляет хотя бы на обычные разговоры. В общем, мутная это была закавыка, в прежние-то времена Ромка попросту бы пошел к какому-нибудь начальству, допустим, к тому же Никите Палычу Маслякову, который был все же зам по науке, но вот при новом своем статусе почти официально объявленного изгоя не решался.

Зато было и кое-что хорошее, ребята из первого экипажа стали возвращаться в рабочую форму, набирали неплохие баллы на тренажерах и даже, как Ромка видел по психодиаграммам, кое в чем начинали превосходить свои прежние показатели, будто бы их последний «нырок» уже не в Чистилище, а в самый Ад придал им новые силы, новые возможности и таланты. Вот только одно Ромку смущало, когда он на правах тренера по пси интересовался их поведенческими схемами, держались они преимущественно раздельно. А вот как это можно объяснить, никто толком не знал.

Ромка понимал, что он должен, как штатный психолог экипажа, выяснить это, поговорить с каждым, вытащить на свет божий то, о чем каждый из них думал, но… Он был не только психолог-тренер, он был еще и соучастник их «нырков», чувствовал их изнутри, а не снаружи, и все они знали это не хуже, чем он сам, поэтому следовало все решать исподволь, незаметно для них, и конечно, следовало иметь свою гипотезу их состояний и настроений заранее. Иначе какой же он психонастройщик, если настолько не в теме, что должен с ними, как это называется, по душам разговаривать?

К большой удаче Ромки, Гюльнара неожиданно для всех полюбила ходить в лаборатории, причем чаще заглядывала к нему с Валей Веселкиной, нежели к Мире. Объяснила тем, что ей трудно разговаривать с новыми сотрудниками Миры, с Кондратом Беспризоровым, с Дашей Слаповски и с таинственным японцем Симоро Ноко, который, как призналась она Ромке, пугал ее восточным лицом и отсутствием привычной мимики. Она говорила так:

– Нет, ты представь, Олегич, он же узкоглазый, желтый и вообще на глину смахивает. Ему скажешь, к примеру: парень, а ну-ка улыбнись! И он такое изобразит, что не знаешь уже – то ли скалится от гнева, то ли от горя, а может, у него лицевые мускулы иначе, чем у нас, устроены.

– Да-а, – протянула Валентина. – А ты не думаешь, что, возможно, он в тебя влюблен? Говорят, японцы – любовники изумительные, вежливые, старательные, нежно-умелые.

– Пу-ф-ф, с таким-то фейсом? Да я скорее себя буду считать расисткой антивосточниковой, чем поверю в это.

Ромка с интересом поглядел на плоскую, с высокими скулами, носом пуговкой и с очень маленьким острым подбородком рожицу Гюльнары, и… Все, что он мог ответить, было:

– Он работник хороший. Я даже подумываю, как бы Миру ограбить, его к себе перетащить. У нас же после гибели Шустермана нормального настройщика по приборам нет.

– Ну, если хочешь со мной поссориться, – неопредленно высказалась тогда Гюль, – попробуй… Но меня ты у себя больше в вольное время не увидишь, только по работе.

– Что ты, Гюль, ты приходи к нам, – осторожно промолвила Валя, – нам с тобой интересней, будто бы мы тут на самом деле работаем.

Хитра была Веселкина, этого у нее не отнять. Гюль делала вид, что не очень ее понимает, а потом… Снова приходила и порой помогала. Действительно, то приборы оттестирует, то какие-нибудь прозвонки затеет, в общем, что-нибудь простенькое делала.

Должно быть, глядя на нее, к ним стал и Тойво заглядывать, но очень скоро переметнулся в лабораторию к Мире. По многим показателям он был уже совсем здоров, вот только… Насколько Ромке было известно, частенько обращался к медикам, просил устроить ему какие-то проверки, на что-то жаловался, а это было неправильно. «Лучше бы он ходил в спортзал, как Костомаров», – подумывал о нем Роман.

Костомаров действительно сделался чрезмерным фанатом здоровья, играл в зале, порой сам с собой, если не удавалось заманить кого-нибудь, чтобы мячик в баскет погонять, или наваливал в автопускач все мячики, какие находил, и отрабатывал прием подачи в теннисе, а то до упаду загонял себя в сквош… Еще плавал, тягал железо и почти до обалдения бегал на автоматических дорожках, причем на самом деле показывал неплохие результаты. Все это было бы нормально, в Центре любили и спортзал, и тренажеры, тем более что выбор у них был куда выше, чем в прошлой школе антигравиторов, выбирай любую из этих игрушек, и если ее еще нет, то через пару-тройку дней по заказу обязательно привезут и установят. Но, как Ромка узнал в медчасти, у командира первого экипажа серьезно расстроился сон.