Театр Теней - Орсон Скотт Кард Страница 39

Это могла быть коммерческая операция. Может, Волеску проделал все сам, нанял убийц, подкупил охранника, чтобы продать потом младенцев тому, кто предложит больше.

– Плохая весть, прости? – сказал человек на заднем сиденье. – Но один ребенок остался, да? В жене?

– Один остался, – сказал Боб.

Если не будет невезения, на что теперь вряд ли похоже.

И все же в Дамаск… Если Алаи действительно возьмет их под защиту, Петре там ничего не грозит. Петре и, возможно, одному ребенку – в котором может все равно оказаться ключ Антона, обрекающий на смерть ранее двадцати лет. Но хоть эти двое будут в безопасности.

Но другие, дети Боба и Петры, будут выращены чужими людьми как орудия, как рабы.

Эмбрионов было девять. Один имплантирован, три уничтожены. Остается пять в собственности Волеску, или Ахилла, или кого-то, кто их взял.

Разве что Волеску на самом деле нашел способ подменить те три, что предполагаются уничтоженными, подменить контейнеры. Могут быть восемь неучтенных эмбрионов.

Нет, наверное, только пять, о которых они знали. Боб и Петра вместе смотрели за Волеску слишком тщательно, чтобы он мог украсть первые три. Или нет?

Усилием воли Боб отвлекся от своих тревог – сейчас ничего нельзя сделать – и занялся своим положением.

– Спасибо, – сказал он своим спутникам. – Я был беспечен. Если бы не вы, я бы погиб.

– Не беспечен, – возразил человек сзади. – Молодой, влюбленный. Ребенок в жене. Время надежды.

За которым, подумал Боб, сразу наступило время отчаяния. Не надо было соглашаться зачинать детей, как ни хотела этого Петра, как ни любил он ее, как сам ни жаждал потомства, семьи. Надо было остаться твердым, ибо нельзя было допускать этого. Врагам нечего было бы у него красть. Они бы с Петрой до сих пор скрывались бы, необнаруженные, и не пришлось бы обращаться к такой змее, как Волеску.

– Дети хорошо, – сказал человек сзади. – Страшно, да. Кто-то украл детей, кто-то обидел, ты с ума сходил. Но хорошо. Дети – хорошо.

Да, конечно. Может, Боб и проживет достаточно, чтобы об этом узнать, а может, и нет.

Теперь он знал цель своей жизни, то, что надо выполнить до того, как он погибнет от гигантизма.

Надо вернуть детей. Следовало им появляться или нет, сейчас они есть, каждый со своей генетической личностью, каждый живой. Пока их не похитили, они были для него лишь клетками в растворе – и важно было лишь, что одну из них имплантировали Петре, и эта одна будет расти и станет членом семьи. Но сейчас важны были все они. Все они сейчас для него были живы, потому что кто-то похитил их и хочет использовать.

Он теперь даже жалел тех, которые были уничтожены. Пусть даже тест был настоящим, пусть даже у них есть ключ Антона, какое же у него было право уничтожать их генетическую неповторимость лишь потому, что он ах как альтруистично хотел избавить их от скорби жизни такой же короткой, как у него?

И вдруг он понял, что думает. Что значат эти мысли.

Сестра Карлотта, ты всегда хотела, чтобы я стал христианином, и не просто христианином, а католиком. Вот, видишь, я теперь думаю, что когда сперматозоид и яйцеклетка соединились, возникла человеческая жизнь и вредить ей нельзя.

Ладно, я не католик, и не было грехом хотеть, чтобы дети выросли для полной жизни, а не для одной пятой ее, которая досталась мне.

Но чем же я был лучше Волеску, уничтожая три из этих-эмбрионов? Он утопил двадцать два, а я три. Он ждал, пока они развивались почти два года – созревание плюс еще год, но в результате разве не то же самое вышло?

Прокляла бы ли его за это сестра Карлотта? Совершил ли он моральный грех? Получил ли он сейчас то, что заслужил, потерял пять за то, что сознательно уничтожил трех?

Нет, трудно себе представить, чтобы она сказала такое или даже подумала про себя. Она бы радовалась, что он вообще решил завести ребенка. И была бы довольна, что Петра беременна.

Но она бы согласилась и с тем, что о тех пятерых, которые попали в чужие руки, которые могут быть имплантированы в другую женщину и стать младенцами, о них он тоже не может забыть. Он должен найти их и спасти, вернуть домой.