Десять дней до конца света - Манон Фаржеттон Страница 39

Ч – 56

Гвенаэль трет веки. Всю ночь он не сомкнул глаз. Он знает, что долго не продержится, если будет так недосыпать, но о «долго» речь уже не идет, надо просто двигаться вперед, тянуть свою борозду слов как можно дальше. Силой вымысла держать на расстоянии реальность взрывов.

Он оглядывается на море. Оно отступило на добрые двадцать метров, и Лили-Анн босиком сидит у кромки воды, не боясь замочить одежду. Девочка – Нина? Нинон? – тоже здесь. Она нарисовала на мокром песке классики и подпрыгивает высоко, до неба, снова и снова.

Ощутив движение в поле своего зрения, Гвенаэль поворачивает голову. Подрагивающая фигура вырисовывается на линии деревьев. Это мужчина, старик – по крайней мере, на таком расстоянии он кажется старым. Он идет к девочке. Та испуганно замирает и бежит к Лили-Анн. Старик мешкает, проводит рукой по своим редким волосам. Идет к ним и садится рядом с Лили-Анн, та здоровается.

Гвенаэль слишком далеко, чтобы слышать их разговор. Но вместо того чтобы подойти, он придумывает его сам. Диалоги куда лучше в книгах, очищенные от банальностей. В этом пункте реальность всегда его разочаровывает. Только с Сарой всё иначе. Он никогда не смог бы придумать слова за Сару; она всегда его удивляет, за это он и любит ее. Любит, потому что не может ее написать. Но их, Лили-Анн и старика, сидящих у кромки волн, может.

Гвенаэль некоторое время наблюдает за ними, расшифровывает их позы, угадывает интонации.

Да, он может их написать.

Мужчина приближается своей нетвердой походкой, пока я смотрю на море, сидя у кромки воды. Я угадываю его приближение, выхватывая движение краем глаза, не поворачивая головы. Пусть подойдет ко мне.

Когда он подходит совсем близко, я чувствую словно лихорадочный трепет в воздухе. Я встаю, подаю ему руку, помогаю сесть. И только тогда смотрю на него.

У него худое лицо и впалые щеки, тонкие бледные губы. Он выглядит очень слабым, как трепещущий язычок пламени, готовый погаснуть. Но под кустистыми седыми бровями я вижу острый взгляд, полный уверенности, которой не хватает его облику. Есть какой-то надлом в этих глазах, они как футуристический витраж, в котором сотни осколков стекла собраны хаотичным образом. Он улыбается мне и спрашивает:

– Почему вы здесь?

Его голос – как лес.

– Я не знаю. Мы шли, шли и пришли. А вы?

– Я болен. При том, что происходит, я не могу продолжать лечение. Вот я и пришел сюда, чтобы взаправду не умереть.

Я не уверена, что понимаю смысл его слов. Однако киваю, уж очень убежденно он их произносит.

Надвигается прилив, и мы поднимаемся выше по песку, чтобы не намокнуть. Я смотрю, как отпечаток, оставленный нашими телами ниже, мало-помалу стирают волна за волной. Насчитав пять, я поворачиваюсь к нему.

– Как вас зовут?

– Максанс.

– У вас много воспоминаний, Максанс?

– Да, много. Может быть, даже слишком. А что?

– Вы не могли бы поделиться со мной? Потому что у меня их почти нет.

– Воспоминания иногда причиняют боль; есть такие, которые я предпочел бы забыть.

– Оттого, что их нет, тоже больно. Вы согласны? Может быть, вам будет не так больно, если вы со мной поделитесь?

Его поджатые губы расползаются в улыбку.

– Может быть.

Гвенаэль поднимает голову, когда Лили-Анн и ее племянница проходят мимо него. Он так увлекся, что не заметил, как ушел старик.

– Чего он хотел? – спрашивает Гвенаэль Лили-Анн.

– Познакомиться, я думаю. Он выглядит очень одиноким.

– Как его зовут?

– Макс.

Гвенаэль замирает. Еще одна внутренняя вспышка.

– Макс? – повторяет он без всякого выражения.

– Да. А что?

Макс. Максанс.

– Ничего.

Но про себя он знает, что каждое эхо между его текстом и реальностью – как знак, как одобрение, как призыв продолжать.

Завершить начатое. И он в новом порыве принимается за работу.