Книга сияния - Френсис Шервуд Страница 38

Рохель была тронута поведением голема, а когда он ей прислуживал, смущалась. Для нее Йосель тоже был слугой. Слугой ее супруга. И Бога. Хотя Рохель временами казалось, что ее сердце — дом богатый и полный сокровищ, она чувствовала, что ей никогда не будет дано право держаться так же уверенно, как Лие или Мириам. Мимолетно пережив гордость за свое замужество, в их присутствии она вновь осознала, что осталась прежней — гостьей, чужестранкой, незаконнорожденной сиротой, взятой в жены из милости. И конечно, как все знали, а она узнала только недавно — зачатой насильственно.

В комнате Зеева было уже темно, и кожаные полоски отбрасывали вертикальные тени, точно деревья в мрачном и сонном лесу. А здесь, в доме раввина, пламя в очаге покрывало все лица теплым желтоватым румянцем, серебряные подсвечники поблескивали, и когда Перл ладонями подмахивала к себе огни Шаббата, все вокруг словно становилось воплощением света и порядка.

Когда Рохель была маленькой девочкой и еще не знала правды о вещах, она верила: если лечь на лужайке и лежать совсем неподвижно, трава, подобно острым волоскам, прорастет сквозь твою одежду и кожу. И когда ты встанешь, солнце вольется в тебя сквозь крошечные дырочки, как сквозь решето. И вот в этот субботний день, за несколько минут до захода солнца, ее глаза встретились с глазами Йоселя, и она вдруг вспомнила волшебные вещи, в которые некогда верила, и снова представила себя мечтательницей, которая так любит глядеть на звезды. Взгляд Йоселя на ее ладони вдруг заставил Рохель подумать о своих грубых пальцах с толстыми костяшками, которые могли бы вспорхнуть подобно крылатым голубкам и огладить его щеки, гладкие как у мальчика, так непохожие на заросшие бородами щеки мужчин Юденштадта. У коней из императорских конюшен, которых она видела сквозь решетчатые ворота императорских садов, были гладкие и блестящие крестцы. В точности так же выглядела спина Йоселя, когда он нагнулся вынуть еду из очага. А у Зеева, который каждый вечер бросал свои штаны в таз у себя под ногами, голени были волосатыми, точно у козла.

— Поешьте еще рыбы, — сказала Перл. Ее опрятная головка в косынке, быстро движущаяся вверх-вниз над тарелкой, заставляла жену раввина напоминать трех цыплят на русской деревянной игрушке, которые начинали забавно тюкать носиками, если потянуть за веревочку.

Йосель, этот голем, размышляла Рохель, жил, как и она, самой обычной жизнью и в то же самое время был страшно загадочен. Он был как недосказанная история, ибо не мог говорить. Он был как незавершенное начало. Рохель могла выдумать про Йоселя все, что угодно, вложить ему в уста любые слова. «Рохель, — мысленно заставила она его сказать. — Ты птица, Рохель? Ты умеешь летать?»

— Поешьте еще курицы.

Зять раввина всегда рад был проявить щедрость за чужой счет. Рохель увидела его прячущимся в своей бороде, точно в кустах ежевики, а его твердые и жестокие глаза блестели, как кремень. Как мог подобный человек иметь раввинские устремления? От его жены Лии несло сырым запахом сточных канав, тарелок, отмокающих в кастрюле со старой водой, и молоком, скисшим в кувшине.

Мириам, другая замужняя дочь раввина, вовсю пыталась превзойти свою сестру в заносчивости, без конца ныла и жеманничала. На улицах по пояс грязи, она чуть не поскользнулась на льду, цены такие высокие. А селедка — вы просто не поверите, ужас сколько за нее берут. И пекарь так груб, да кто он вообще такой? И все же, несмотря на скверный нрав Мириам, ее сварливость и раздражительность, муж ее обожал. Сейчас он держал руку меж ее коленей и глядел на жену так, словно каждое вылетевшее у нее изо рта слово было слаще меда.

— Сегодня Шаббат, — объявил раввин. — Мир, Мириам.

Йосель посмотрел на Рохель. Она посмотрела на него из-под опущенных век. И тут ощутила в пятках что-то вроде нежной щекотки, которая поползла вверх, а в кончиках пальцев что-то защипало, точно водяные капли запрыгали по горячей сковороде.

— Император так боится умереть, что попытался совладать со страхом, покончив с собой, — сказал один из зятьев раввина.

Вокруг всего столу зазвенел смех, а дети весело застучали ложками.

— Не смейтесь над чужой болью, — с укором произнес рабби Ливо.

— Даже над болью императора? — насмешливо спросила Мириам.

— Особенно императора, — ответила ей Перл, мрачно хмуря лоб. — Когда император чихает, нам лучше забираться в свои постели.

Дети с тревогой посмотрели на своих матерей. А Зельда, младшая дочь, рассмеялась.

— Я дрожу при одной мысли о том, что будет с нами, если он вдруг умрет, — сказал другой зять. — Как бы плох он ни был, лучше бы он не умирал.

— Должен ли я вам напоминать, — нараспев произнес рабби, — что сегодня Шаббат?

Он написал целый трактат, почему пастве не следует разговаривать, пока в синагоге идет служба. Не склонный к талмудической казуистике, рабби Ливо мрачнел, когда видел нарушение Закона, а грубость причиняла ему почти физическую боль. Шаббат есть Шаббат. Уделят ли здесь внимание его слову?

— Мы должны говорить только о радостном, не скорбеть, не бояться, — в его голосе зазвучала мольба. — Дайте миру шанс. Лишь один день в неделю он становится безупречным.

«Не скорбеть, не бояться. Даже мертвые живы в Шаббат», — напомнила себе Рохель. Меньше чем через год, в ярцайт, на могилу ее бабушки будет установлено надгробие. А когда-нибудь она и сама ляжет на кладбище. Первая жена Зеева уже там, и Рохель подумала, не положат ли ее рядом с ней. И в этот самый момент, когда мысль о смерти заставила ее содрогнуться, Йосель нагнулся, ставя на стол чашу с репой, и легонько ее задел. «Ха-шем, помоги», — взмолилась Рохель, и не только потому, что не допускалось, чтобы мужчина касался женщины, ибо она была нечиста из-за месячных. Рохель чувствовала, как в сердце у нее растет искушение. Она слышала — хотя и не помнила, где и когда ей это рассказали, — что первая жена Адама не была ему доброй женой. За свои грехи Лилит обречена вечно блуждать по миру. Она стала ведьмой и посещает мужчин в их снах. Она является в платье из блестящих золотых чешуек, и ее объятья никто не оставляют в живых. Может быть, злая мысль о смерти в Шаббат привлекла Лилит? Когда солнце садится, появляются ночные демоны. Им-то нет разницы — что Шаббат, что будний день. Диббуки, Дурной Глаз…

— Рохель, с тобой все хорошо?

Вопрос задал ее муж Зеев, отметила для себя Рохель. Он, кто взял ее в жены по доброте своего сердца, а теперь жаждал ее молодости, ибо все дело, несомненно, было в ее красоте, как он сам это назвал. Рохель молода, Зеев стар. «У всех у нас бывает расцвет, Зеев, — хотела сказать ему Рохель. — Сейчас мой расцвет, но довольно скоро он закончится». И поняла, что вся дрожит, будто ее превратилось в струны на лютне, которые перебирает невидимая рука. Рабби, сидящий по другую сторону стола, обычно такой душевный и заботливый, смотрел на нее сурово.

— Все ли с тобой хорошо, жена? — Зеев нервно рассмеялся, поворачиваясь к остальным.

Три сестры опустили веки и дружно откашлялись. Рохель представляла, что сейчас они вспоминают тот несчастный эпизод с обрезанием волос. Какой срам. Теперь они только и ждут, подумала Рохель, когда она наконец снова промахнется каким-нибудь совсем позорным образом. Зеев быстро переводил взгляд с одного из сидящих за столом на другого. Рохель опустила глаза и стала смотреть на свои колени. Прошлой ночью Зеев прикладывал ухо к ее животу, словно там уже шевелился ребенок, но так ничего и не услышав, просто поцеловал ее в лоб. Они редко целовали друг друга в губы, а когда такое все же случалось, поцелуй всегда выходил целомудренным, как у близких родственников. Нет, совсем не таким поцелуем в сказках пробуждали принцесс. Как он там назывался — «поцелуй жизни»? Рохель знала, что у Йоселя не было языка. Зато рот у него такой крупный. И она представила, как этот рот накрывает ее губы, как они там теряются.