Пространство для человечества - Сергей Синякин Страница 38

В жизни каждого человека случаются полосы невезения.

Все вроде нормально, а потом бац! — и все становится плохо. И что хуже всего, неприятности накладываются одна на другую, и наступает момент, когда руки опускаются и не хочется ничего делать, хочется плюнуть на все и поплыть по течению. Тут главное — себя пересилить, убедить в том, что любые неприятности рано или поздно кончаются, да и нельзя в общем-то назвать случившееся с тобой истинной неприятностью, ведь каждому живущему хорошо известно — действительная неприятность в жизни случается только раз и, по счастью, эта первая настоящая неприятность является одновременно последней. После нее ничего.

То, что сейчас происходило, было полосой невезения. Авария вертолета была только ее преддверием. Потом добавилось все остальное. Единственным светлым пятном было то, что они живы. Живы, несмотря ни на что. Симонову стало легче, рана затягивалась с поразительной быстротой, и трудно было назвать причины этого — особенности организма раненого или лекарственные повязки, которые Дронов менял постоянно. Павел уже ковылял по тесной норе, на бедре его выделялся длинный багровый шрам — где прошелся нож Дронова. Ясное дело, нож не скальпель.

Дронов уже рисковал порой оставить его в норе одного, пропадая на поверхности. На все вопросы товарища он лишь загадочно щурился.

Через некоторое время он додумался использовать для повязки нити, которыми хищник оплел вход а нору. Нитей потребовалось не так уж и много, а у Симонова на ноге появилась аккуратная серебристая повязка, скрывающая шрам. Сам Симонов утверждал, что повязка снимает боль и рана от нее заживает быстрее. Дронов не особенно в это верил, но, сняв повязку в очередной раз, убедился, что шрам стал бледнее, рана и в самом деле зарубцовывалась.

Все заканчивалось хорошо, только безвозвратно терялось время. Дорогое время. Проблемы воды не возникало, совсем недалеко от норы, которую они заняли без разрешения хозяина, в сложном переплетении узловатых корней незнакомого Дмитрию дерева бил родник, высота фонтанчика достигала пояса. Вода в нем была чистой и холодной, и это было как нельзя кстати — стояла жара, в норе было довольно пыльно, и надо было по утрам приводить себя в порядок, чтобы окончательно не зарасти грязью. Прошло уже много времени с тех пор, как они брились в последний раз, щетина на их лицах уже превратилась в подобие бородок. У Симонова она была рыжеватой и окладистой, у Дронова черные волосы росли кустиком на подбородке, зато он мог похвастаться усами.

Помощи по-прежнему ждать не приходилось. Или поиски, в чем Дронов крепко сомневался, прекратили, или поисковики потеряли их следы. Это навело его на мысль. Уходя из норы по своим делам, он всегда отмечал путь сломанными ветвями или нарисованными на земле стрелами. Последнее средство было самым ненадежным, первый же дождь не оставил бы от знаков следа. Но все-таки это было лучше, чем ничего. Перспектива дождя пугала Дронова, любой дождь мог лишить их и без того ненадежного убежища. Прежнюю пещеру Павел вспоминал уже с нежной тоской, она более походила на дом, чем нора, в которой они сейчас обитали.

Он не сомневался, что искать их уже перестали. Они блуждали по лауну почти месяц, никто в Поселках даже предположить не мог, что люди смогут продержаться в джунглях столько времени. Конечно, их уже наверняка числили среди погибших, а это, в свою очередь, означало, что надеяться они теперь могли лишь на себя.

Робинзону Крузо было немного легче. Пусть даже корабль к его острову мог пристать только чудом, он жил в нормальных условиях. Если посчитать, сколько в то время в Европе было кораблей, а затем просчитать возможность того, что один из этих кораблей сможет найти остров, на котором Робинзон обосновался, а тем более захочет к нему причалить, то само спасение Крузо можно было смело считать обыкновенным чудом. Так вот, если прикинуть территорию Района, а также маршруты научно-исследовательских групп на ней, вероятность, что одна из таких групп на них наткнется, была примерно в миллион раз меньше.

Думать об этом было тяжело, делиться своими мыслями с Симоновым Дронов не хотел. Впрочем, Симонов был отнюдь не глупым человеком, Дмитрий был уверен, что подобные расчеты тот уже давно провел, только делиться с ним не желал по тем же самым причинам.

Пока Симонов лежал, они довольно много разговаривали. Дмитрий немало узнал о товарище по несчастью. Отшельничество располагает к откровениям, он сам порой в разговоре вспоминал свое прошлое.

Симонов до Района работал скромным научным сотрудником Всесоюзного института географии и картографии АН СССР. В середине девяностых, когда политические лидеры начали энергично делить всесоюзный пирог, само понятие картографии как науки стало довольно расплывчатым и двусмысленным, хотя с точки зрения географа жить стало намного интереснее, новые независимые государства плодились, как грибы в лесу. А жить картографу стало значительно труднее, в их услугах на этом этапе никто не нуждался, само понятие границ хотя и существовало, было весьма и весьма расплывчатым. Денег не было, зарплату сотрудники института не видели уже полгода, и Симонов поехал на Север, чтобы попытать счастье в старательской артели, моющей золото на студеной реке Колыме. Там он волею судьбы поссорился с ингушами, которые контролировали подпольную добычу золота, проделал тысячекилометровый марш по тайге, спасаясь от преследований мстительных кавказцев, принял бой, в ходе которого из карабина подстрелил троих ингушей, был арестован и осужден. Хотя суд и признал, что имела место самооборона, но посчитал, что пределы самообороны Симонов нарушил, и он получил пять лет лагерей, благо везти его далеко не пришлось, чего-чего, а лагерей на Колыме было еще вполне достаточно. В лагере Симонов вел себя независимо, дважды был крепко бит, но постепенно завоевал уважение заключенных, особенно когда осужденные узнали, за что он сидит. Кавказцев здесь не любили, а человек, сумевший дать им отпор, автоматически становился авторитетным. Здесь его и приметил майор Кувшинников, который после освобождения предложил Симонову работу по специальности в Районе, да еще за очень хорошую зарплату. Дома Симонова никто не ждал, жена подала на развод уже на второй год его отсидки, да и возможную месть ингушей не следовало сбрасывать со счетов, к тому же работа была по специальности, и Симонов согласился. Согласился и никогда не жалел об этом. В Районе он почувствовал себя своим. У него была стоящая работа, о которой он мечтал в детстве, читая Ливингстона и Фосетта, его окружали друзья, которых в прежней жизни ему не хватало, и даже личная жизнь у него постепенно наладилась, последний год он состоял в гражданском браке с женщиной, которую искренне полюбил. Теперь Симонов беспокоился о жене, понятное дело, женат он был относительно недолго, чувства еще не успели остыть до безмятежного спокойствия, с которым обычно живут семейные люди, достаточно долго находящиеся в браке.