Резидент галактики - Леонид Моргун Страница 37

В такси она поделилась последними новостями об общих знакомых. Выяснилось, что перстень, найденный у Калбаса, краденный. Гришка, чтобы не затягивать следствия, сознался в ограблении квартиры в городе Нарьян-Мар, о существовании которого доселе не подозревал, выложил стоимость украденного с лихвою и был осужден к пяти годам лишения свободы. Помещался он в пригородной колонии усиленного режима. Гретка его недавно навестила. Сидел он в двухкомнатной камере со всеми удобствами, даже с телефоном. Жалуется, что телевизор поставили не цветной, кормят плохо, одной бараниной, которая при его гастрите противопоказана, приличного коньяка и то найти не могут. Со дня на день ждет амнистии.

Рассказала Гретка и о том, что хозяину Мил-клуба влепили выговор с занесением, лишили квартальной премии и перевели на три месяца в рабочие при той же столовой. Секретарю сельского района тоже дали выговор за нескромность, но без занесения. Рыбник и хлебник представили справки, что в ночь происшествия один находился в больнице, другой – на производстве.

Про своего покровителя Лала не спрашивала, догадываясь, что разговор вскоре коснется и его. Она не ошиблась.

– Видела вчера твоего бомбовоза, – сообщила Гретка, посмеиваясь. – Катит по проспекту и делает вид, что меня не замечает. Я ему показала, а он отвернулся (она показала, что именно она показала)! Вечером шофер его, Грантик, во двор прикатил. Я его спрашиваю, чего это Исик таким гордым стал? А он говорит, что ему здорово попало. Сняли твоего Исика с работы. Как думаешь, куда он теперь пойдет?

Лала пожала плечами.

– Замминистром, кисанька! – торжественно объявила Гретка. – Говорила я тебе, чтобы ты его окручивала, пока он поближе к земле был. Развела бы его со старухой…

– Ты с ума сошла! – воскликнула Лала. – Замуж за Исика? Да я раньше повешусь!

– А деньги?

– Плевать на деньги! Подавился бы он своими деньгами! Про Намика что-нибудь разузнала?

– Пока ничего, – пожала плечами Гретка. – Толковала я со следователем, так он шлангом прикинулся. Мол, под суд отдаю, и ни в какую.

– За что?! – горячо воскликнула Лала. – За то, что он всех этих сволочей накрыл?

– Не знаю, Лялечка, ничего толком не знаю, врать не буду, а разузнаю – сообщу.

Они вошли в квартиру. Всплеснули руками при виде беспорядка, учиненного при обыске, и принялись за уборку. Пока Лала подметала и мыла полы, Гретка перемыла посуду, пропылесосила ковры, протерла от пыли мебель и принялась было за окна, но Лала, умаявшись к тому времени, усадила ее пить чай.

Вечерело. С улицы потянуло легким ветерком. Октябрь обещал быть прохладным и грозовым, но пока он еще одаривал горожан ясными, теплыми, хоть и бессолнечными днями и свежей, бодрящей прохладой вечеров.

К четвертой чашке у Лалы начала побаливать голова. Во-первых, она весь день ничего не ела. Во-вторых, подруга ее, прозванная в общем кругу «трещоткой», за четыре часа общения могла довести до тихого отчаяния даже глухонемого. Перемыв косточки всем знакомым, она принялась за родственников, о которых Лала имела смутное представление. Ее совершенно не волновало, почему Греткин дядя по матери, Вазген, недолюбливал ее же дядю по отчиму, Вачагана, сколько брала за ночь «эта подлая Айкануш«, и сколько она нагуляла детей.

Лала слабо улыбнулась при мысли о детях. Не так давно ей пошел двадцать шестой год. Большую половину жизни она провела вдали от цивилизации, в доме, где не было даже телевизора, ибо сигналы телебашни отражались горами, в патриархальном и замкнутом мирке, давно отжившем свой век, и лишь по недоразумению оставленном цивилизацией в неприкосновенности. В меньшую половину прожитых ей лет прыгнула она как с горной кручи в речную стремнину, завертелась в водовороте встреч, игры, веселья. Жизнь эта была интересной, сытой, хмельной, ее наполняли наряды, танцы, щедрые и влюбленные мужчины. Пребывание с ними не было Лале в тягость, напротив, каждый из них был по-своему искушен, по-своему робок, по-своему смешон. Но ни с кем из них она не говорила так искренне, никому не поверяла тех потаенных уголков своей души, какие раскрыл в ней ее незримый друг и спаситель. Лишь теперь, когда старая жизнь в облике разбитной подружки вновь поманила к себе, когда она оказалась в своей квартире, битком набитой дорогими вещами (Исик с любовью обставил свое тайное гнездышко), Лала поняла, как много она потеряла, не нашла, упустила в своей жизни, поняла, что если в прошлой бездуховной жизни была она беспечна и общительна, то теперь будет бесконечно душевно одинока… (навеки?)

– Знаешь, – сказала она, вклиниваясь в поток Греткиной болтовни, – я себе, кажется, ребеночка заведу.

Гретка, как сидела, разинув рот, чтобы вложить в него кусок вафли, так и застыла. Спустя некоторое время она отложила вафлю и спросила:

– Ты что? Сдурела? – она поняла, что Лала не шутит.

Это замечание Лалу слегка уязвило.

– Почему это «сдурела»? У всех нормальных женщин дети есть, – сказала она, сделав легкое ударение на слове «нормальных». – Вон, одна моя знакомая, итальянка, уж на что бандитка, и та решилась ребенка оставить, хоть ее, может, и убьют не сегодня-завтра.

– Родная! – сказала Гретка с ядовитой ухмылкой. – Я не знаю, с какими итальянскими бандитками ты в этой больнице познакомилась, но сдается мне, что врачи, когда тебя переводили, маленько ушибли тебе голову. Ребенка ей, видишь ли, захотелось! А на какие шиши ты его кормить будешь?

– Выкормлю, – уверенно сказала Лала, мельком взглянув на свою высокую грудь. – И воспитаю. А деньги – это все хеч! Мелочь! Перебьемся как-нибудь. Работать пойду.

– Уморила! – захихикала Гретка. – Скажу пацанам – обхохочутся! Наша Лялька – швейка на «дунькиной фабрике«! (так с незапамятных времен прозывался трикотажный комбинат неподалеку от ее квартала). Сто пятьдесят рэ в месяц плюс прогрессивка! – уничтожала ее Гретка. – Да тебе этого даже на босоножки «саламандровые» не хватит. Дура!

Сама Гретка за свою жизнь не проработала еще ни единого дня. Древнейшая профессия, которой она при помощи отчима овладела с детских лет, обеспечивала и ей и ее старенькой матери веселую и безбедную жизнь. И на какие-то мгновение пожалела ее Лала, нежно и искренне, как пожалела только что и о собственных, бесцельно прогулянных ею годах, и сказала она с чувством и участием в голосе:

– Нет, это ты дура, Гретка. И ни фига-то ты не понимаешь в колбасных обрезках. Ты – как стакан в автомате – кинул, выпил и пошел. А ребенок – это то, что тебя от вещи отличает. Это – твое, понимаешь? Выношенное, выплаканное, большое, родное, что ли… Не умею я красиво говорить, Грет, а то бы объяснила. Только ты ведь этого не поймешь. Ты ж бесплодная. А значит и не женщина вовсе.

– А кто же это я по-твоему? – ледяным тоном осведомилась Гретка.

– Не разберешь… – виновато улыбнулась Лала. – Вроде как… ходячая! Ты уж не обижайся!

– Это ты… ходячая! Курвятина, погань рыжая! – визжала она, брызжа слюной. – И мать твоя такою же… была! И дочь твоя такою же… будет!