Я - инопланетянин - Михаил Ахманов Страница 37

Слышал я про школу в Хэйхэ, слышал! Школы образцового воспитания одаренных в Хэйхэ и других городах… Цель – сделать из одаренных преданных, чтоб не удрали они куда-нибудь за океан, в Австралию, Штаты или Бразилию, а на худой конец – в Россию. Россия, конечно, не подарок, но по сравнению с Китаем – светоч свободомыслия… Бедная Цинь Фэй! Там, в Хэйхэ, ей скармливали голые абстракции, не заменявшие отцовской строгости и ласки и материнской любви… Такие девочки, став взрослыми, испытывают склонность к зрелым мужчинам, желая компенсировать минувшее и подчиняясь неизбежному закону: психика личности должна развиваться в гармонии с биологическим возрастом, не перепрыгивая через отрочество и детство.

Быть может, в этом кроется объяснение центростремительных сил, толкавших Фэй ко мне? Быть может… Даже наверняка.

Готовность к самопожертвованию, попытка разделить груз горестных воспоминаний, взять силу у дорогого человека и одарить его своей… Этот букет душевных движений и обстоятельств, переплетенных туманными лентами подсознательного, был обозрим и ясен, как радуга, повисшая над водами. Удивляло иное: не желание рискнуть и тем избавить меня от опасности, а странная ошибка, допущенная Фэй. Положим, ей не под силу заметить формации перед скалами – вуаль в них необычно тонкая, а всякая паранормальная способность имеет свой предел… Но в остальном она не ошибалась!

Я прокрутил воспоминания об этом эпизоде, представив, как замедляю шаги перед невидимой вуалью, зондирую ее и собираюсь с духом. Не уловила ли Фэй мои колебания? Тогда случившееся предстает в ином и совершенно новом ракурсе: не странная ошибка, а проверка! Возможно, ей хотелось убедиться, что я ощущаю вуаль и мне не нужен проводник – как, впрочем, и остальные спутники… Интересуется моим талантом из чистой любознательности? Или по указке свыше? Или боится, что я однажды исчезну, покинув их где-нибудь в этой пустыне?

Жаль, что я не могу коснуться ее мыслей, жаль! Но собственная память в отличие от дара телепатии мне подвластна, и, обозрев ее закоулки, я вытащил кое-что забавное. Наш разговор о Сиаде в первую ночевку… Слова, интонации, жесты, паузы – я помнил все, даже песок, запорошивший колени Фэй, и каждую складку на ее оранжевом комбинезоне.

Я сказал, что мы, наверное, кажемся ей слепцами, а после произнес: «Что удивительного в Сиаде? В том, что ему не нужен сон? Не больше, чем в тебе, девочка. Разве не так?»

Фэй кивнула, соглашаясь: «Так. Я поняла, командир. Я больше не буду задавать глупых вопросов. Только…»

Здесь она сделала паузу, и я ее поторопил: «Да?»

Она закончила мысль: «Вы не слепец. Многие слепы, но только не вы».

Случается, что женские речи загадочны и ставят нас в тупик. Новых идей в них обычно не встретишь; ими питают цивилизацию мужчины, а женщины, хранительницы Равновесия, следят, чтоб эти идеи не сокрушили мир. Но это не все, на что они способны, – я говорил уже об их предназначении, о том, что женщины украшают жизнь, и, разумеется, сей тезис можно отнести к их облику, духовному настрою, их поведению, их запаху и, наконец, их способности любить. Но лишь незрелые умы закончат этим, остановившись на рубеже, где начинается главное: тайна. Тайна, загадка, секрет… Женщины дарят их нам, и лишь последний недоумок усомнится в ценности этих сокровищ.

«Вы не слепец… Многие слепы, но только не вы…»

Понимай как хочешь: может, имелась в виду вуаль, а может, и нечто другое. Ну, поживем – увидим… Я ведь и в самом деле не слепец.

Эти раздумья не мешали мне осуществлять рабочую функцию: смотреть, анализировать, запоминать. Слушать – увы! – было почти нечего, кроме проклятий Мак-брайта, возившегося где-то неподалеку. Голос Джефа казался настырным, как комариный зуд, и, постепенно удаляясь от него, я двинулся к развалинам мечети. Ее минарет и купол с фронтальной стеной рухнули на маленькую площадь, смешавшись с развалинами оград и домов, задняя и боковая восточная стены тоже не устояли, но западная лишь обвалилась до половины, обнажив древнюю прочную кладку. Здесь, к своему изумлению, я обнаружил то яркое пятно, которое заметил с края котловины. Оно и в самом деле оказалось ковром, из тех, какими устилают пол в мечети, багряно-коричневого оттенка, потертым, грязным и весьма изношенным. К тому же сохранился только кусок ковра, полоска в пару шагов шириной у самой стены, а все остальное истлело, напоминая теперь черный низкорослый мох. Тут и там валялись груды битой черепицы с кровли, но граница между целой и истлевшей частью сразу бросалась в глаза, словно ее прорезали ножом. Четкая плавная линия, похожая на параболическую кривую…

Подумав о ноже, я вытащил мачете и, приподняв край разреза кончиком лезвия, осмотрел его. Никаких следов от режущего инструмента либо термического или химического воздействия – нити не размахрились и не выглядели обожженными. Только старыми, очень старыми… Здесь, в Анклаве, не было дождей и резких температурных перепадов, так что ковер в сухом недвижном воздухе мог сохраняться хоть двести лет – и, как подсказывал мой опыт археолога, на столько он и выглядел. Но сгнившая часть казалась древнее, намного древнее! Если б ее поливало персональным дождиком, прихватывало морозцем и сушило солнцем, она превратилась бы в труху за считанные годы, но при прочих равных с сохранившимся куском этот процесс занял бы доброе тысячелетие. Нонсенс, парадокс!

Вырезав пробу, я упаковал ее в контейнер, во второй набрал черной трухи, потом отступил на три шага и принялся разглядывать свою находку. Мне (если быть совсем уж точным – Даниилу Измайлову) пришлось покопаться в древних могилах, храмах и цитаделях, исследовать свитки папирусов и пергаментов, таблички из глины, обелиски и стелы, а также прочее добро, оставленное предками, движимое и недвижимое, включая кости, камни, дерево, металл и даже вина и фекалии тысячелетней давности. Я представлял, что происходит с шерстью или с полотняной тканью в том или ином регионе, как выветривается каменная кладка, что остается через пять веков от медной посуды или смоленого бревна где-нибудь на Новгородчи-не или, к примеру, на берегах Гвадалквивира, – словом, мои познания в области тлена вещей и жилищ были весьма обширными. Но я впервые видел артефакт с двумя печатями, оставленными временем. Некогда цельную вещь, хранившуюся в одинаковых условиях, но постаревшую в одной своей части больше, чем в другой.

Я стоял и глядел на потертый грязный коврик, а в голове у меня трудился некий механизм, выкладывая на белой стене – или, возможно, полу – яркие камешки мозаики, с усердием шлифуя и подгоняя их друг к другу. Всей картины я обозреть еще не мог, но что-то уже мелькало, брезжило, пусть не в центре, не на переднем плане, так хоть по углам и краям. То, чем я занимался, было не поиском решения, а лишь подготовкой к нему. Если проблема по-настоящему серьезна, решение всегда интуитивно, поиск происходит в трансе, и его успешность пропорциональна объему накопленных данных, которые необходимо собрать, упорядочить и обдумать. Вот я и обдумывал – здесь, в развалинах мечети, под желто-серым небом, с тусклой, будто гноящейся раной светила.

Факт влияния вуали на процесс старения был уже бесспорным, но получалось, что влияет она в разных местах по-разному и что граница между зонами влияния четко определена – собственно, я наблюдал сейчас эту границу. Она прочертила след не только в ковре: три стены мечети обрушились, четвертая еще стояла, и между ее камнями даже виднелись следы скрепляющей кладку глины. Были иные, не менее важные признаки, касавшиеся, например, костей, распределенных по Лашту изотропно: в домах – человеческие скелеты, в загонах – останки ослов, лошадей, овец и коз, а во дворах и на улицах – то и другое, примерно в равном соотношении. Кость – прочная штука, но все же уступает камню, внешний вид которого – если камень, конечно, не обработан – не позволяет осуществить датировку. С костями проще: если они желтоватые, значит, прошло лет десять или двадцать, если серые, срок увеличивается до столетия, а если черные, то их хозяин мог расстаться с жизнью на заре времен. Кости на городской территории были различного возраста и, главное, попадались не вперемешку, а строго локализование: на одном участке – желтые, на соседнем – серые, почти незаметные среди развалов камня. Значит, на этих участках старение шло по-разному, где-то медленней, где-то быстрей, и скорости данных процессов могли отличаться на три-четыре порядка. Иными словами, желтые кости лежали тут двадцать лет, а черные – двадцать или двести тысячелетий.