Эта страна - Фигль-Мигль Страница 36

– Может, тогда трусы наденешь?

– Их тоже сперва нужно найти.

– …Сделай-ка так ещё раз.

– Вот так?

– Да. Очень смешно. Роешься, как пёс в куче листьев. Нашёл?

– Гав-гав.

– …Ты уверен, что тебе не нужен антураж?

– Латекс, дыба и наручники? Нет.

– Наручники-то чем провинились?

– Это для ментов. Ментовское развлечение.

– Но они так каждый день развлекаются.

– Правильно. Они, а не с ними. Дай мне скидку, а я дам совет.

– Твои советы всем так дорого обходятся?

– Когда директор музея придёт, спроси у него.

– От твоего имени спросить?

– Мне всё равно, как ты спросишь.

– …Ненавижу покер. И тех, кто в него играет.

– …

– Ты должен был спросить, почему.

– Но не спросил же…Ладно. Это уже когда вернусь. Что Василию Ивановичу передать?

– Ничего. Не впутывай меня в свои дела.

– Не впутывать? Хорошо, не буду.

– Не будешь?

– Не буду.

– Хорошо.

– А если я обману?

– Верно… Ну, ты можешь дать мне гарантии.

– Гарантии? Какие?

– Надёжные. Например, слово офицера.

– …

– …

– Значит, покер ненавидишь.

– Ты всё правильно услышал.

– …

– Если не хочешь наручники, тогда, может, связывание?

– Климова, я понимаю, что у тебя широкий спектр услуг.

– И?

– И всё, чего я хочу, я уже перечислил.

– А как же новые горизонты?

– …Это в каком-то фильме было. Только там не «новые горизонты», а «новые оргазмы».

– «Щепка».

– Точно, «Щепка». С Шерон Стоун… кстати, узнаю, что у тебя здесь камера, – убью.

– Сам?

– Нет, конечно, не сам. Тебе-то какая будет разница?

– Ты знаешь, что разница есть.

– …И в покер там играли…

– В «Щепке»? Да. Во всяком случае, они это называли покером. Шерон Стоун выиграла.

– Ты проиграешь.

Полковник Татев выходит и с холма, на котором стоит дом Климовой, спускается в чёрную ночь: скоро она станет ледяной, а непроглядная уже сейчас.

Назавтра сели да поехали, со всеми остановками. Фёдор смотрел в свой планшет, а Саша – в окно, и глаза его увидели бывшие поля (на настоящий момент в России заброшено 42 миллиона гектаров сельхозземель), бесконечно скучный и какой-то ободранный лес, а пуще всего – страницы книг, с которых косился и поглядывал, всегда исподлобья, сумрачный заповедный мир с его непролазной грязью, несчастными лошадьми, изуверством и суевериями, кабаками, враждой и взаимным презрением соседних деревень и шальным, диким, бессмысленным зверством. («Для того, чтобы не возненавидеть мужиков, – сказал вчера дядя Миша, – нужно родиться рядом с ними, жить рядом с ними, ответственность за них получить по наследству… Помещиком нужно быть, с деревней в крови. Кто у нас про мужика писать умел? Толстой да Бунин. И как написали? Ты хорошей фамилии, голубчик Энгельгардт, но нет уже этого в тебе, перетлело, умерло. Не езди. Не надо себя насиловать».)

Автобус медленно пустел, и на конечной вышли трое: Саша, Фёдор и мужчина с полосатым рыночным баулом и в дождевике чуть ли не из брезента. (На Сашу он поглядел? и как поглядел? Мнительным вы становитесь, доцент Энгельгардт.)

Выгрузившись, Саша увидел дома – от совсем новых до подправленных и развалюх, не подправленных вовсе; женщин всех возрастов – в платках; пасторальное, акварельное стадо коров на горизонте, и ещё увидел, что он, доцент Энгельгардт, поступил молодцом, купив резиновые сапоги.

– Не глазей, – сказал Фёдор. – Давай-ка вон там, сторонкой. За огородами.

Коммуна заняла брошенный хутор в паре километров от Трофимок. («А знаешь, как называется? Сашкин хутор. Звучит?» – «Звучит», – сказал Саша и пожалел неведомого тёзку, для которого злые языки сельчан не расщедрились на полное имя.)

Они дружно топали по лесной дорожке. Фёдора интересовали машины и спорт, а Сашу – Лев Чёрный, жизнь ссыльных в Нарымском крае и отношения староанархистов с современным анархо-движением, но он не умел спросить в лоб и боялся, что такие расспросы выйдут боком его бедной подмоченной репутации, новыми пятнами на её шкуре. (За что? За что?) Рюкзак, набитый консервами, сахаром и кусками мыла, тянул спину грузом настоящей, непридуманной ответственности. Густая дорожная грязь ещё не стала непроходимым болотом. От разноцветного облетающего леса хорошо пахло. Небо празднично прояснилось. (Может, и впрямь уляжется, обойдётся.)

Ближе к концу пути Фёдор стал принюхиваться. Саша поглядел на него, поглядел – и тоже почувствовал запах гари.

Выйдя из леса, они увидели всё сразу: залитое солнцем поле, догорающий сарай, повреждённый, но устоявший двухэтажный дом. Палисадник перед домом был намеренно вытоптан: нашлось же у кого-то время пройтись методичным каблуком по поздним астрам. На земле рядом с палисадником сидел, покачиваясь, пожилой блондин: окровавленное лицо, запёкшаяся в бороде кровь.

– Дядь Вань..?

– Пограбили… избили… да зачем же было жечь-то?

– Кто приходил-то? С Трофимок или Сушкина?

– Куры им нужны… лопаты им нужны… ладно… А тарелки бить? Нужны тебе эти тарелки – понимаю, возьми; бить-то зачем?

Подошли ещё двое: ровесники Фёдора, в камуфляжных куртках.

– Налили, как богатому, – сказал, ставя ведро с водой, суровый бритый парень. – Ну-ка дай, оботру.

– Устал я что-то. Устал. Спасибо, конечно, правительству, но, может, и не стоило ему трудиться, открытия научные делать. Лёня, ты помнишь того офицера, как он говорил? Всё впустую, говорил, такой народ, что с ним всё впустую: и цари, и коммунизм. И сколько раз ни воскреси —

– Ну, ну, Иван, что за упадничество. Вспомнить нечего, так про офицеров? Вставай давай. Простудишься.

– Что ж теперь делать? – спросил Саша. – Может, полицию? Вы нашу власть… признаёте?

– Ну а что ж, признаём. Не поедет сюда полиция, – сказал суровый. – Боятся. – И, не сводя с Саши тяжёлого взгляда: – Ты кого привёз, Фёдор?

– Нормального я привёз, успокойся.

– Да, – сказал и Саша, – я нормальный, простите.

– …

– Ладно, давайте приберёмся.

Саша провёл на Сашкином хуторе три дня, которые показались ему вечностью – а ведь было хорошо.

Нежная акварель и тушь, совсем немного чёрной туши: в такой манере нарисовал деревню этот октябрь. Так глянешь – прозрачно, хрустально, а вот так – подёрнуто дымкой, затуманено; последнее в году солнце, прощальное невесомое тепло, и поверх всего летят ясные, чистые звуки: коммунары поправляли дом, чинили, что можно, снимали и рубили капусту.