Коптский крест - Борис Батыршин Страница 36

– Что все это значит, Николай? – дядя обернулся к Николке. Это был плохой знак – Василий Петрович называл мальчика Николаем лишь в минуты сильнейшего недовольства. – Ты и правда сделал то, о чем говорят эти господа?

На Николку было жалко смотреть. Мальчик побелел, как бумага, губы его дрожали, глаза стремительно наливались слезами. Мальчик едва-едва сумел выдавить из себя несколько бессвязных звуков, как вдруг в дело вступил Иван.

– Да ерунда все это, Василь Петрович! – безапелляционно заявил гость из двадцать первого века. – Я сам видел – эти трое домотались… то есть, простите, напали на Никола, а тот побежал от них по переулку. Я был в другом конце, как увидел – сразу к нему. Ну те трое, как меня углядели – живо сделали ноги… то есть убежали. А мы с Николкой пошли домой – вот и все!

– Так и было, Николай? – строго спросил Василий Петрович. Мальчик нашел в себе силы только на то, чтобы, судорожно всхлипнув, кивнуть.

– Вот видите, как эти трое его напугали? Он, пока сюда шел, вообще ни слова не мог выговорить, только икал да слезы утирал, – напирал Ваня. – Взяли, понимаешь, моду – втроем на одного!

– А как же тогда кислота? – недоуменно спросил квартальный. – Ее-то они не выдумали?

– Вот что, милостивые господа, – неожиданно вступила в разговор Николкина тетя. – А что, лица мальчиков сильно обожжены? Глаза пострадали? Они видят?

– Да все с ними хорошо, барыня, – поморщился квартальный. – Что им сделается, обормотам? Глаза только красные, как у кроликов, да морды… то есть лица в грязи перемазаны, и всех делов. А чтобы ожоги – так нет ничего, господь милостив…

– Право же, это какая-то erreur [77]. Может быть, дело вовсе не в кислоте? – спросила тетя. – Если кожа на лицах не обожжена – значит, никакой кислоты не было. Возможно, мальчики просто шалили – запорошили друг другу глаза? А потом, когда подошел городовой, с испугу стали наговаривать на Николя?

– Да и как мог мой племянник плеснуть в глаза кислотой всем троим? – поддержал супругу Василий Петрович. – Я еще понимаю – одному; достал из кармана склянку, вынул пробку – и пожалуйста, готово. Но троим?.. Нет, воля ваша, господа, но рассказ этих ваших… гимназистов решительно не вызывает у меня доверия. Могу я лично расспросить их об этом происшествии?

После этих слов Николка, было воспрянувший духом, вновь обмер – он представил себе, чем может закончиться такая беседа. Но, к счастью, квартальный отвел надвигающуюся угрозу:

– Да не утруждайте себя, ваше благородие, Василь Петрович. Тех шалопутов я по домам отправил – пущай рожи от грязи отмоют. Я же вам говорил, сударь (это уже надзирателю), – те сорванцы сами все и удумали, а на племянника господина Овчинникова зря наговаривают. Мы-то знаем – оченно приличный молодой человек, и никогда за ним никаких безобразиев не замечено.

– Не знаю, не знаю… – Пруссак все не хотел признавать поражения. – Я, право, удивляюсь, господин квартальный, вашему благодушию. Ясно ведь, что раз о проступке Овчинникова сходно свидетельствуют те трое мальчиков – это не может не иметь под собой основания.

– Да сговорились эти паршивцы, вот вам и основания! – немедленно отвел аргументы квартальный. – Повторяю вам, сударь: племянник Василь Петровича нам хорошо известный. Вполне положительного поведения юноша, не то что те трое охламонов. Вы уж у себя в гимназии сами разбирайтесь, а полицию в ваши дела без нужды не впутывайте. Так что – счастливо оставаться, господа хорошие! – И с этими словами городовой поднес руку к козырьку и покинул театр боевых действий.

Надзиратель, лишившись поддержки стража порядка, тоже счел за лучшее удалиться. Сухо попрощавшись с Василием Петровичем и тетей Олей, извинившись за испорченный обед, Пруссак проследовал к выходу. Напоследок он обернулся и выпустил парфянскую стрелу:

– А с вами, Овчинников, мы поговорим в гимназии. И не думайте, что эта выходка сойдет вам с рук!