Фатальное колесо. Шестое чувство - Виктор Сиголаев Страница 36

Итак, хит сезона! Начинай, Слава, завидовать.

На голове у хозяина была… вязаная шапочка беретом. В том смысле, что избыточно большого размера, так что верх изделия нависал бугром над порванным левым ухом. Вроде бы ничего особенного – многие же ходят в мохерах. Это да, если бы не дикая расцветка аксессуара: яркие полосы цвета эфиопского триколора: красно-желто-зеленый вызов обществу – предвестник излюбленного головного убора отечественных хиппи-растаманов на переломе двух тысячелетий. Родоначальник моды? Сразу подчеркну – дредов заметно не было, позднее стало понятно почему. Надо сказать, пестрая шапочка выглядела относительно чистой, в отличие от черной майки с трудноразличимым трилистником в серых тонах, что угадывался на выпуклом животике. Майка, мягко говоря, выглядела ровесницей своего содержимого – вылинявшая пятнами в стиле «варенок», с потеками жира на груди и солевыми разводами у подмышек. Вечная бессменная кольчужка отъявленного борца за легализацию каннабиноидов.

Чудовищно растянутые спортивные трикотажки на нереально кривых ногах, если б не эпоха, сошли бы за продвинутые в недалеком будущем штаны-аладдины. Тоже, разумеется, блекло-черного цвета. И кеды, того же эксклюзивно-траурного колера – предмет зависти советских физкультурников. Где в Союзе можно достать именно черные кеды? Да практически нигде, разве что самому покрасить. У деда вот были. Даже резиновые полосы на кедах, даже кружочки мячиком, что на щиколотках – все… блэк лайф мэтта! А вот шерстяные носочки гетрами, тоже, между прочим, выглядевшие чистыми, тут – снова «эфиопия». Триколорчик на выгуле.

А вот это уже стиль, на минуточку! Слава, слышишь?

Но самое умильное, что чудесный старичок сидел в жарко нагретой квартире, набросив на свои несимметричные плечи… фуфайку! Да-да. Черную зэковскую фуфайку, стеганую и тяжелую, с клочками желтоватой ваты, торчащей местами из изношенной льняной диагонали, коей, говорят, сносу нет. Голову даю на отсечение – сей предмет видел Колыму своими собственными… глазами-пуговицами! Ну или Воркутпечлаг как минимум.

Несмотря на преобладание в туалетах деда черных расцветок, мрачными их назвать все же было трудно. И не только из-за яркой шапочки с гетрами. Весь темный образ игриво компенсировался всевозможными цветными браслетиками на тонких старческих ручках, значками и медальками на фуфайке, гроздями цепочек и амулетов на безволосой старческой шее и всякими прочими фенечками, которые, как это ни странно, создавали единый цельный и органичный ансамбль… старого и выжившего из ума модника.

А что? Было даже оригинально… мягко выражаясь.

– Салма́н!

Мы с Сашкой синхронно вздрогнули.

Старик длинным мундштуком указывал себе на грудь. Потом ткнул в нашу сторону. И склонил голову набок. В сторону откушенного уха.

– План! – вытянулся по стойке смирно Егорочкин. – В смысле… Саша. Шурик.

Дед удовлетворенно выдохнул ароматным клубком дыма. Меня почему-то шатнуло в сторону.

– Витя… Караваев.

Зачем я назвал фамилию?

– Салма́н!

Дед медленно запрокинул голову назад и стал запускать к потолку белые мохнатые кольца. Типа мяч на вашей стороне, ребятки, делайте ход.

– Мы за лекарством пришли! – вызывающе заявил я. – Для Марьяны. От диабета. Нужно очень быстро!

– Марьяна? – быстро переспросил дед. – Кем ул? Кто такой?

– Не «кто такой», а «кто такая»! Женщина. Болеет диабетом. Нас прислала за лекарством. К вам!

– К нам?

Голос у деда был скрипучим и ужасно противным. Он реально раздражал. А еще я почувствовал, как в этом сладковатом угаре у меня начинает кружиться голова.

Что он там курит?

– К вам! К вам! – Я повысил голос. – Слышь, Хоттабыч! Там человек умирает, а ты изображаешь тут… тысячу и одну… немочь. Где инсулин?

Неожиданно старик коротко хохотнул и замахал на нас руками.

– Хватит, все! – произнес совершенно по-человечески. – Сдаюсь! Что там с Марьянкой?

– Я ж говорю, – несколько опешив, повторил я, – плохо ей. Диабет.

– Нормально все, мальчишки, – отмахнулся дед. – У нее такой же диабет, как у меня перхоть.

И приподнял растаманку, демонстрируя великолепную плешь.

– А что у нее тогда? – зацепился Сашка. – Она что, сумасшедшая?

– Все мы… не совсем нормальные. Она, конечно, больная, но лекарства я ей не дам. Я им не распоряжаюсь. Все вопросы к Федору. Квартира напротив. Дорогу найдете?

– Там нет никого, – хмуро сообщил я. – Мы уже стучались.

– Правильно. Вечером только все будут. Как стемнеет…

– Она до вечера кони двинет!

– Поверьте, ничего с ней не приключится. Жадность все да неумеренность. Вот кто наши искусители.

– О чем это вы?

– Тыкай мне, парень. Тыкай. Не надо «вы». Я ведь не учитель школьный. Так… хиппарь недоделанный.

– Вы… ты уверен, что дамочка не загнется?

– Загнется когда-нибудь, – равнодушно отмахнулся Салман. – Я, так, к примеру, давно авансом живу. Ухо видел?

– При чем тут…

– Собака отгрызла. Бродячая. Голодная. Одно ухо полностью, а на втором я очнулся, ей спасибо. Вместе в одном сугробе ночевали. Если б не она – замерз бы, а так – не дали друг другу помереть. Философия, однако. Собачья…

И снова глубоко затянулся, прикрыв глаза.

А меня снова качнуло. Это что витает в воздухе? Опиаты? Этот дед – наркоман, что ли? И… такой старый? Что-то не бьется. Наркоманы долго не живут. Это я точно знаю.

– Салман, а сколько тебе лет? – не удержался я от любопытства. – Девяносто?

Дед медленно приоткрыл один глаз. Еще раз затянулся, подержал дым в легких и выпустил сизую струю в мою сторону.

– Сорок пять, – равнодушно протянул он. – Старый. Я даже Фестиваль помню… этот… когда же он? А! В пятьдесят седьмом году. Ты не знаешь. Молод. А я там в первый раз ганджубасил… В восемнадцать. С неграми. Прикинь?

Он хихикнул.

Почему ж не знаю? Фестиваль молодежи и студентов – прорывное событие по тем временам. Страна приоткрыла уголок своего железного занавеса. Через который хлынул к нам всякий… ганджубас.

Только вот…

– Бред, – покачал головой я. – Так не бывает. Это очень давно было. Наркоманы столько не живут!

Глубокий старик, говоришь? Не меньше девяноста? А сорок пять не хочешь?

В глазах плавали яркие огни, голова уже не просто кружилась – шатало не по-детски.

И вдруг меня осенило:

– Слушай, дед! А ты, часом, не…

Снова качнуло.

– Чего ты там говоришь? Эй, парниша?

– Трафарет! Точно. Трафарет!!! Ты, что ли?