Туннель к центру Земли - Кевин Уилсон Страница 35

В те времена я только что окончила университет, работала на полставки в заштатном историческом музее при университете штата и жила с парнем, который писал роман о наблюдениях за птицами. Как-то, пролистывая очередной номер «Куратора», я наткнулась на предложение работы — требовался музейный работник, не любящий шагать проторенными тропами. К тому времени я успела понять, что проторенные тропы, покрытые татуировкой чужих шагов, — не для меня. Что за радость отправляться в путешествие, зная, что в конце пути тебя ждет толпа, недоумевающая, где ты так долго шлялся? Три собеседования с престарелыми членами правления (сплошь собиратели всякой всячины, живущие надеждой, что их коллекции переживут века) — и я получила работу. Собрала свои скудные пожитки, бросила университет, парня, с которым жила, его пишущую машинку и его Брема и поселилась на третьем этаже особняка. Только я и экспонаты. Я смотрела, как прыгает мяч вниз по ступеням громадной лестницы, играла сама с собой в прятки (часами высиживая за занавесками) и пила много бурбона. Спустя неделю такой жизни я поняла, что схожу с ума, отложила до лучших времен мяч и бурбон и взялась за тряпку.

Записи в книге отзывов и предложений за апрель:

Странно…

Действительно странное место.

Весьма любопытно. Буду рекомендовать друзьям посетить ваш музей.

Мило, но очень странно.

Весьма разочарован. Моя падчерица заплакала, увидев выставку цыплячьих костей.

Какое мне дело до всех этих вещей? Вы можете объяснить?

Как странно!

Лучше бы они сделали закусочную.

Странно.

Занялись бы лучше делом!

Сама я ничего не храню. Единственная не музейная вещь в особняке, принадлежащая лично мне, — радиоприемник, который в свои лучшие дни ловил восточноевропейские радиостанции. Всю жизнь, пытаясь представить себя владелицей чего-то, я внутренне содрогалась. Что я буду со всем этим делать? Куда положу? Уж лучше ничем не владеть. Так спокойнее. Я — библиотекарь, арендатор без права продажи, доброволец Армии спасения, уборщик высшей категории.

Зачем тогда я торчу посреди этого хлама? Ответ прост. Это искусство, и оно мне не принадлежит. Я просто приглядываю за всеми этими предметами, пока не вернется настоящий владелец. А главное, никто не мешает мне изредка касаться их, не опасаясь к ним привязаться.

Сегодня среда, а значит, придет доктор. Он точен, как часы, и я могу рассчитывать на него, даже если посетителей не будет всю неделю. Доктор всегда появляется во время ленча, в белом халате, со стетоскопом на шее.

Я поднимаю глаза от своих гроссбухов, и он машет мне карточкой пожизненного члена. Я улыбаюсь, и доктор вежливо кивает в ответ, направляясь к последним музейным приобретениям. Он сосредоточенно расхаживает между экспонатами, но я-то знаю, что он притворяется. Доктор здесь только из-за вилок.

На втором этаже музея — постоянная экспозиция, включающая небольшую, чуть меньше четырехсот штук, вилочную коллекцию. Вилки лежат под стеклом, пришпиленные к витрине, словно бабочки. Хотя некоторые и вправду старинные, подлинный антиквариат, в большинстве своем это разрозненные столовые приборы. Вилки настолько банальны, что невольно задаешься вопросом, чего ради кому-то понадобилось их собирать. Впрочем, мало ли на свете вещей, важных для других, которым мы не находим объяснения? Как бы то ни было, человек, который их собирал, давно умер, а вилки и сейчас лежат в витрине, над которой склоняется доктор.

Доктор немолод, но он мне нравится. Седая шевелюра, выразительное открытое лицо, уверенная походка, прямая спина. Его улыбка пробуждает во мне что-то давно забытое. Или я не старая дева? Еще нет, но скоро буду. Во всяком случае, уверенно к этому иду. Впрочем, доктор думает о своем и не замечает моих робких авансов. По четвергам с двенадцати до часу дня он уделяет свое бесценное время другому предмету. Идиотским вилкам.

Когда посетители просят меня описать экспонаты, я говорю, что это постпостмодерн. Или премодерн.

— Ах вот как! — радуются посетители знакомым словам. — Вроде этого… как его… концептуального искусства?

Вот именно. Какая проницательность. Именно концептуального, а вы как думали.

Они просто не понимают.

На открытие новой экспозиции я выставляю ящик вина, печенье, сыр и тарелку с морковками и стеблями сельдерея. Это обычный набор МОРа. Более скромное угощение привлечет внимание к нашей убогой приемной. Более щедрое заставит людей задуматься, к чему этот размах. Хотя, возможно, я преувеличиваю.

Экспозиция состоит из букв, вырезанных из журналов, книг и газет подростком (ныне покойным) из Ханствилля, Алабама. Мальчик собирал буквы разных цветов и размеров в толстых папках с пластиковыми карманами, а когда хотел написать письмо, набирал его разными шрифтами. Уже одно это делало коллекцию достойной нашей экспозиции.

Впрочем, этого недостаточно. Куратор всегда должен думать об эмоциональной составляющей выставки. Воздействие, которое производят на посетителей экспонаты, многократно усиливается, если у них есть история. Поэтому, когда мальчик составил из собранных букв предсмертную записку: «Я — не отсюда», — музей решил, что коллекция достойна выставки.

Разумеется, у нас есть свод неписаных правил, установленных советом директоров, которые строго соблюдаются. Нельзя сказать, что музей гоняется за скандальными экспонатами. Но мы открыты к общению, и когда родители покойного обратились в совет директоров с просьбой избавить их от этих вещей, музей принял дар. Это был жест доброй воли, мы брали на себя труд сберечь то, что другие не могли или не хотели хранить.

Посетителей пришло всего ничего. Совет директоров в полном составе с супругами. Типажи, которых встретишь в любом музее — тихие и незаметные, они проглядывают газетные объявления о выставках в надежде найти повод, чтобы выползти из дома. Несколько студентов, привлеченных бесплатной выпивкой. Родители мальчика не пришли — думаю, им было тяжело видеть трагическую одержимость сына, выставленную напоказ.

Я стою у столика с закусками, потому что знаю экспозицию наизусть, сама ее составляла. Я придумала растянуть коллекцию вдоль стены, выставив и подсветив каждую букву в отдельности. Посетители проходят весь алфавит от А до Я, и в конце их ждет предсмертная записка, обрамленная в металлический прямоугольник. Скажете, жутковатое зрелище? Покажите мне музей, где нет этой жути.

Члены совета директоров внимательно изучают каждый экспонат, медленно листают папки, делятся наблюдениями о том, как тщательно вырезаны буквы. И так всегда. Их не волнует почему, только как. Дойдя до конца экспозиции, они несколько секунд изучают предсмертную записку и, удовлетворенные, возвращаются к морковкам и сельдерею.

Когда я рассматриваю эти папки, я спрашиваю себя, сколько букв потребовалось этому мальчику — сколько Д, О и Р, — чтобы понять: никогда не выразить того, что лежит на сердце. Сколько тысяч букв, прежде чем он осознал, что для послания, которое он обдумывал много месяцев, хватит и нескольких? Я представляю, как он смотрит на эти папки, понимая, что они ему не помогут. И тогда он находит другой способ высказаться — единственный, который оказывается ему доступен.