Хранитель Виртуальности - Владимир Гусев Страница 35

Д. Аймон. Подлинная история Виртуальности

Оставив совершенно обессилевшую Клеопатру в ее номере, я выхожу из гостиницы. Уже вечереет, двуглавые орлы над кремлевскими башнями готовятся ко сну. От стены отделяется тень — это меня ведет кто-то из Управления. Сотрудников моего уровня в Управлении немного, а Оловянный шериф, способный выдерживать виртаин, не привыкая к нему, — и вовсе только один. Поэтому довольно часто в реале меня сопровождают люди из первого отдела. Я к этому привык и даже играю с ними в детскую игру: они стараются охранять меня незаметно, я пытаюсь их обнаружить. Сегодня мне это удалось, но такое бывает редко, только в темноте или, как сейчас, в сумерках, когда охранники, с одной стороны, боятся упустить меня из виду, с другой — опасаются, что из темноты может кто-нибудь выскочить-выпрыгнуть.

Я спускаюсь в метро, грязное и захламленное. Поезда ходят с интервалом в 5-10 минут и всегда переполнены: метрополитен экономит деньги. Провожатый в последний момент впрыгивает в соседний вагон. Выходит он, конечно же, на моей станции и плетется в десятке метров позади, ругая меня, должно быть, последними словами. Еще бы: рабочий день давно закончился, а из-за меня он не может вернуться домой, к жене-детям, или, еще досаднее, пропускает свидание с подругой. Я-то сию забавную человеческую потребность удовлетворил полностью, охранник это прекрасно знает. И завидует, должно быть, мне… уж никак не белой завистью.

Пока мы ехали в метро, совсем стемнело; зажглись, через один, фонари. Впрочем, это только считается, что через один. На самом деле некоторые давно или перегорели, или разбиты, и мне приходится довольно сильно напрягать орган зрения, чтобы не вляпаться в какую-нибудь мерзость. С тех пор как многие москвичи большую часть своего времени начали проводить в вирте, мэрия стала менее придирчива к электрикам и прочему персоналу, обеспечивающему жизнедеятельность города.

Когда я прохожу мимо скверика — единственного в микрорайоне чудом уцелевшего клочка зелени, — охранник резко сокращает дистанцию между нами.

Он что, заметил какую-то опасность?

Замедлив шаг, я оглядываюсь по сторонам. Нужно бы перейти на ИК-диапазон, но такую трансформацию органа зрения за две секунды не выполнишь, а через пять секунд это уже и не нужно будет делать. Потому как или сейчас выяснится, что тревога была ложной, или начнутся активные действия, и заниматься перестройкой станет просто некогда.

Однако не происходит ни того, ни другого. В меня просто стреляют, и лишь в самое последнее мгновение я успеваю среагировать и проделать в груди дырочку и выпустить из нее тонкую струйку темно-красного цвета. Впрочем, во избежание ненужных потерь жидкости струйка почти мгновенно иссякает.

Многократно отрепетированным движением я валюсь на грязный асфальт. Но упасть мне не дают: из кустов выскакивают двое, подхватывают мое реал-тело и затаскивают его в скверик, на крохотную лужайку, плотно огороженную со всех сторон живой изгородью. Меня бросают лицом вниз, поэтому я почти ничего не вижу. Только чьи-то заляпанные грязью башмаки иногда мелькают в до предела сузившемся поле зрения.

— Я же говорил, надо его серебряной пулей! — говорит один, и в голосе его чувствуется торжество.

— Этого мало. Против такой нечисти серебро бессильно, — почти шепчет другой.

Мне их разговор совершенно не нравится.

— Тогда почему он мертв?

— Прикидывается.

А это мне нравится еще меньше.

Мгновенно перевернувшись, я дергаю за ноги двоих, третьего достаю ногой. Все трое падают в покрытую росой траву, барахтаются, пытаясь встать.

Мне это удается быстрее.

Но один из них вновь стреляет, теперь уже три раза подряд.

Что делать: продолжать притворяться обывателем или сразу убить всех троих? А если хоть один убежит?

Я снова рушусь в траву, выделяю из дырочек на одежде еще несколько капель красной жидкости.

— Я же говорил! — почти кричит осторожный.

На мою голову обрушивается что-то тяжелое. Я не сразу соображаю, что именно, а сообразив, ужасаюсь.

Топор. Меня просто ударили по шее топором, а потом еще раз, и еще. Лупит третий, самый осторожный из всех. И делать что-либо уже поздно, потому что среагировать на первый удар я не успел. Связи в моем реал-теле нарушены, голова, только что отделенная от тела, уже ничего не соображает.

К счастью, она пока еще все слышит и даже немножко видит через не залитый красной жидкостью правый глаз.

— Вот так-то лучше, — говорит третий, странно шевельнув рукой, и я узнаю его. Это один из сатанистов, которые насиловали Клеопатру в клубе спиритуалистов. Тот же характерный жест поврежденной, видимо, руки; его виртело там, на Клубной, добросовестно воспроизвело этот жест.

Однако… Кажется, за меня принялись всерьез.

— А давайте мы на всякий случай его еще и четвертуем, — говорит парень с пистолетом в руках. На ствол пистолета навинчен глушитель.

— Давайте! — с энтузиазмом подхватывает осторожный. И немедленно начинает отчленять от моего реал-тела правую руку.

Зря я их не убил… А теперь мне при всем желании не удастся сделать это. Во всяком случае, в ближайшие минуты.

Капли моей крови, разлетаясь, попадают в основном на одежду убийц, но они не обращают на это внимания. Сопят, пыхтят, стараются. Словно не человека убивают, а свинью к Рождеству колют.

Я не успеваю реагировать на все удары — восприятие нарушено, — и мне становится больно. Тысячи моих клеток гибнут под ударами безжалостной стали. Впрочем, нет. Судя по тому, как блестит поднимаемое над головой убийцы лезвие топора, оно у них тоже серебряное.

Придурки.

— Ну, все? Теперь не оживет? — спрашивает парень, держащий пистолет. Моя голова смотрит на него немигающим глазом, но парень не обращает на зловещий взгляд никакого внимания.

— Хорошо бы останки еще и сжечь, — предлагает третий. — Чтобы не срослись, когда мы уйдем. Но на огонь могут прибежать копы.

— А давайте мы разбросаем руки-ноги и голову по разным мусорникам. Вряд ли одна голова, без ног, сможет дойти до туловища!

Шутка понравилась: убийцы смеются.

Забыли, видно, что хорошо смеется лишь последний. А этим последним обычно бываю я.

Мою голову и правую руку запихивают в один большой пакет, левую ногу и левую руку в другой, правую ногу в третий, туловище оставляют лежать на траве.

Мое «я», вслед за моим телом, дробится, мельчится, разбивается на четыре части — можно сказать, вдребезги.

И основное чувство, испытываемое каждым из них, — боль.

…Мой единственный открытый глаз ничего не видит. Голова трясется, ударяя по чьей-то спине. Слышен топот шагов — вначале трех человек, потом двух, наконец одного. Рядом, плотно прижатая к щеке и согнутая в локте, — ничего не соображающая правая рука…