Последний поезд - Василий Гавриленко Страница 34

Метель. В воздухе — удушливый запах горелого мяса; на месте костра — куча пепла, в центре которой время от времени возникают красноватые язычки.

Поезд притих, из печных труб не сыплются искры, а поднимается ровными столбиками сизый дымок.

— Что ты задумал, конунг? — голос Николая послышался из-за спины.

— Заткнись.

Этот сопляк уже, похоже, наложил в штаны. Если бы не зеленка, я, возможно, так и не узнал бы о происходящем в моем отряде. Мне захотелось повернуться и разбить Николаю нос, но я лишь ускорил шаг.

Продвагон темен и тих, как преисподняя. Я стукнул по дощатой двери кулаком.

— Кто? — голос Машеньки сонный и злой.

Не отвечая, я постучал снова.

— Я сейчас тебе по башке постучу.

Начальник продвагона появился в дверном проеме, тускло освещенный огнем печки. Я ударил по заспанной роже кулаком, вложив в удар всю силу, на которую способен. Машенька спиной упал в вагон, что-то загремело, должно быть, опрокинулись коробки с пайками. Я вошел, пропустил Николая, закрыл дверь.

— Конунг? — прохрипел Машенька, держась за разбитый рот. Между пальцами показались темные струйки. Он осоловело таращился, еще не понимая, что происходит.

Мало-помалу его взгляд очистился, изумление сменила звериная настороженность.

— Ты ох. ел, конунг?

— Мразь.

Ярость прорвала плотину. Не видя ничего вокруг, я сшиб Машеньку с ног и принялся избивать, не давая отчета, куда именно попадают носы кованых ботинок.

— Конунг, прекрати, — крик Николая донесся до меня из-за границы моей ярости.

Машенька лежал на полу лицом в потолок, в окружении коробок с пайками, рот его пузырился красным. На черепе кожа рассечена, показалась кость, спутанные черные волосы запеклись кровью.

— Возьми, — я достал из-за пояса и протянул Николаю нож.

Он отшатнулся.

— Чего же ты, Николай? Прикончи его, ведь он мучил тебя.

— Спрячь нож, конунг, — пробормотал Николай.

— Уверен?

— Спрячь.

Я сунул нож за пояс.

— Тогда пойдем отсюда.

Однако прежде чем мы покинули вагон, Николай задержался над своим мучителем, плюнул ему в лицо.

— Сволочь, — процедил сквозь зубы.

3. Кастрат

До Твери остался один перегон, и я приказал Олегычу слишком не усердствовать: питеры могли взорвать мост, либо раскурочить железнодорожное полотно.

Стрелки, уже предупрежденные, что в Твери нас ждет отнюдь не зачистка, сидели по вагонам нахохленные, злые, полные нехороших предчувствий. Мои слова о том, что у каждого есть возможность стать героем, первым москвитом, схлестнувшимся с питерами, не возымели действия. Самир буркнул в моем присутствии: «Конунгу известен рецепт нашей смерти». Я предпочел сделать вид, что ничего не услышал.

Я не мог ни в чем винить бойцов, так как ощущение, что мой поезд идет в никуда, не покидало меня, и это несмотря на то, что план внезапной блокировки противника на развалинах города, уничтожения техники, сформировался в моей голове и нельзя сказать, чтобы он был плохим. Но одно дело, — план, другое — его воплощение. Уж очень густыми красками описывал Шрам силу питеров. Да, Шрам. Что же с ним сталось? Неужели его сожрали твари? Удастся ли найти другого осведомителя?

— Николай, ты помнишь Шрама?

Истопник возился у печки, пытаясь всунуть в узкое отверстие толстое полено. Мы с ним, даром, что жили в одной теплушке, разговаривали мало, и каждый раз Николай вздрагивал от звука моего голоса. Вздрогнул он и сейчас, как мне показалось, несколько резче, чем обычно.

— Помню, Ахмат.

Николай, наконец, управился с поленом.

— А почему ты спросил, конунг?

— Почему? Даже не знаю…

Просто не было бы Шрама, и отряд на полных, вовсю раздуваемых Олегычем, парах несся бы к верной гибели. А так… Поборемся. Пожалуй, я погорячился, натравив на следопыта зачгруппу, но сделанного не воротишь, как небу не вернуть летящий к земле снег.

После зачистки в Ярославле и срочного направления в Тверь прошло семь дней. Всего неделя, а как много вместила она в себя — и черепаший ход поезда, и бесконечные, выматывающие душу остановки, и потасовки томящихся без дела бойцов, и выходку Шрама, и стычки с Самиром и Машенькой, и костер… Нет, не неделя прошла, а вечность — глубокая, серая, беспокойная. Я, конечно, не сдюжил бы, если б во сне не слышал твой тихий голос и, — Серебристой Рыбкой — не плавал в зеленых глазах. Милая! Когда я вновь увижу тебя? И увижу ли?

Олегыч остановил состав неподалеку от моста, под которым, лениво обтекая белые островки, разлеглась река.

Саперы плелись по мосту, проверяя металлоискателями каждую шпалу. Тверь-зверь близко, уже обдает ледяным дыханьем.

Надеюсь, питеры не ждут нас, вернее, я почти уверен в этом. Проведя успешную зачистку, они, скорее всего, до сих пор празднуют, отмечая ее, и не думаю, что кокаина у них меньше, чем у москвитов. Неожиданность — наш главный, и, пожалуй, единственный козырь.

Стрелки отпиливали посеребренные лапы елей и укрепляли их на крышах и стенках вагонов. Затем — накидывали снег. Поезд уже походил на гигантский, продолговатый сугроб.

Ко мне подошел начальник саперной бригады.

— Путь чист, конунг.

Я кивнул, отошел в сторону, помочился на желтый снег и коротко бросил:

— По вагонам.

Кто-то рядом подхватил.

— По ва-го-на-аам!

Стрелки принялись по очереди сдавать пилы начальнику хозвагона. Каждый стремился поскорее шмыгнуть в теплушку, отчего возникали толкотня и ругань. В толпе я мельком увидел лицо Машеньки, — все в сиреневых кровоподтеках и ссадинах. Черные глаза стреляли злобой.

Я отвернулся и зашагал к своему вагону.

Поезд вполз в город.

Я сидел с Олегычем в кабине машиниста. Мертвые здания, точно гнилые зубы, торчали из темной пасти ночи. Кое-где вспыхивали огни — последние прости далеких пожаров. Тверь казалась еще более уродливой и мрачной, чем другие, уже виденные мной мертвые города. У развалин вокзала замерли составы, грузовые и пассажирские. В пассажирских — я не сомневался — на нижних, верхних полках, за столиками у окон, — скелеты бывших: женщин, мужчин, детей.

На карте это место обозначено как «нулевой район».

Скрежеща, поезд остановился. Олегыч повернулся ко мне, вытирая засаленным рукавом вспотевшее лицо.

— Приехали, конунг.

Вокруг — ночь. Привыкшее к реву мотора ухо отказывалось воспринимать тишину. Казалось, кто-то идет по шпалам к носу локомотива и вот-вот постучится в лобовое стекло.