Страх. Книга 1. И небеса пронзит комета - Олег Рой Страница 33

Учительница, чуть улыбаясь, стоит возле доски. Совсем молоденькая, не старше двадцати пяти, она каким-то волшебным способом царит над классом, приковывая к себе внимание двадцати юношей и девушек, которые не так уж намного ее младше. Это значит, что у нее настоящий педагогический дар и она будет очень хорошей учительницей. Если, конечно, сумеет сохранить чистоту, что светится сейчас в ее светло-карих, как янтарь, глазах. Если не очерствеет душой. Это, увы, нередко случается с педагогами. И трудно их за это винить: работать с чужими детьми и так нелегко, а если уж это дети из тех, кого называют неблагополучными… Хотя как дети могут быть неблагополучными? Несчастными, скорее. Как эти, интернатовские – наполовину брошенные, одинокие. Даже настоящее сиротство, быть может, легче, чем это вынужденное одиночество детей, родителям которых некогда, которые, сражаясь за кусок хлеба, не имеют возможности заботиться о домашнем уюте, быть настоящими родителями. Сирота изначально помнит, что у него никого нет, потому ни на кого не рассчитывает, никого не ждет, ни о ком не скучает. Тоскует по ушедшим в лучший мир родителям – это да, но не скучает. Как эти. У которых есть близкие, но близкие – далеко. По-моему, это куда тяжелее сиротской изначальной безнадежности.

А есть здесь и те, кому еще хуже. Те, которые попросту не нужны своим родителям, мешают их работе, карьере, мешают в полной мере наслаждаться жизнью. Не особо задумываясь, не мучаясь, они спроваживают своих деточек с глаз долой… и, согласно поговорке, выкидывают их из сердца вон. Довольствуются короткими встречами в выходные. Равнодушными, словно по обязанности.

Я – из тех родителей, у которых «нет возможности», и ловлю каждый шанс, чтобы побыть рядом с тем, ради кого я торчу сейчас в коридоре, заглядывая через неплотно прикрытую дверь в залитый осенним солнцем класс.

Наверное, мне вовсе не стоило иметь детей, но, сколько я себя помню, я всегда мечтала о детях. Хотя бы об одном ребенке. Я ведь сама воспитанница такого же интерната. Разве что в моем не было таких чистых и светлых классов, а учителя носили серую полицейскую форму. Мать родила меня в тюрьме (где и умерла от туберкулеза, едва мне исполнилось пятнадцать), а насчет отца я и вовсе ничего не знаю. Какой-нибудь, наверное, был, не бывает же непорочных зачатий. Но мать ничего не могла сказать. И не потому, что не хотела – просто не помнила. Может, этот, может, тот, а может, еще кто-нибудь. Наш интернат помещался в постройках бывшего, давно опустевшего монастыря. После очередной войны за его оградой доживали скудный век калеки – «народная» компартия постаралась как можно тщательнее очистить от них городские улицы, вдруг увидят иностранные туристы. Потом, когда калеки перемерли, монастырь отдали под психбольницу, а затем устроили интернат для детей заключенных. Порядки в нем не слишком отличались от тюремных, только «контингент» не успел еще совершить ничего дурного. Превентивное, так сказать, наказание. Впрочем, в этом, наверное, был какой-то смысл – бесстрастная статистика не врет: процент преступников среди выпускников моего интерната (и прочих аналогичных) в разы превышает «нормальную» долю. Словно на роду написано: раз отец (мать) в тюрьме, значит, и тебе дорога туда же. Только подрасти.

Но я с самого раннего детства решила твердо: эта дорога – не для меня. Не хочу. Не хочу бояться и оглядываться. Не хочу вздрагивать при виде полицейского мундира. А значит, нужно жить в ладах с законом. И еще важнее – в ладах с собственной совестью. Она-то точно все видит.

Практическое исполнение детской клятвы встретило на своем пути невероятное количество трудностей. Ну, время такое нынче. Скользкая стезя порока не раз тянула меня к себе. Я упиралась отчаянно, но, бывало, и переступала грань между законопослушностью и преступлением. Хотя вряд ли мои грешки можно назвать преступлениями, проступками разве что. Ну и надеюсь, что не сильно навредила другим людям.

Несмотря на почти тюремное детство (а может, и из-за него), в юности я была вся во власти романтических грез – спасибо десяткам поглощенных мной любовных романов. Разумеется, все их сюжеты я примеривала на себя, мечтая о том, как когда-нибудь на меня, такую невзрачную, взглянет прекрасный Он (разумеется, разочарованный в пустых, до глянца ухоженных красотках)… и, оценив по достоинству мои чистоту и честность, подаст мне руку… ну да, и будет нам счастье. Очень смешно. Хотя… Шарль Перро ничего не писал о том, что Золушка была красавицей. Добрая и трудолюбивая она была – и ей воздалось (сейчас думаю: на черта Принцу было ее трудолюбие и как он ухитрился оценить ее доброту – по манере танцевать, что ли? Ну вот разве что несветскость, неискушенность привлекли).

Очень смешно, но сценарий «Золушка» для меня, в общем, исполнился. Не могу сказать, что Он был прекрасен. Но и чудовищем тоже не был. Мужик как мужик, из этих, новых «хозяев жизни», да еще и с хорошими корнями, из респектабельной семьи, для которых обеспеченность – это что-то само собой разумеющееся. И я даже не могу сказать, что я его придумывала, наделяя какими-то сказочно прекрасными качествами. Тоже нет. Прекрасен, сказочно прекрасен был сам сюжет: Золушка и Принц. До сих пор ума не приложу, какой такой каприз сподвигнул Принца начать игру в строительство семьи. Хотя какой там семьи! Думаю, ему нравилось чувствовать себя вельможей, облагодетельствовавшим нищенку. А я, разумеется, глядела на него как на благодетеля (что при моем довольно едком характере удивительно). Нет, разумеется, никакого официального брака не было, да я и не рассчитывала. Когда родился Петр, «благодетель» то ли перестал чувствовать себя центром моей вселенной, то ли ему попросту надоела эта игра – и он вышвырнул нас на улицу, пообещав на прощание, что я никогда не смогу вернуться к «нормальной» жизни.

Уж не знаю, что он имел в виду. Жизнь на улице не была для меня внове и потому не особо пугала. Я просто вернулась к тому, с чего начинала. Правда, с ребенком на руках и разбитой сказкой в сердце. Но приютские дети не приучены скулить. Они приучены полагаться только на себя. Я, привыкшая выкарабкиваться из любых обстоятельств, отнеслась к жизненному повороту вполне стоически. Так человек, бредущий по трудной дороге, радуется неожиданно пойманной попутке, но не слишком огорчается, когда приходится ее покинуть. Попутка и есть попутка. До цели она не довезет. Помогла быстрее и комфортнее преодолеть какой-то участок пути – и спасибо. Потом вылезаешь и снова идешь пешком. Так что впадать в отчаяние и рыдать о сломанной жизни у меня и мысли не было. Да и какое может быть отчаяние, если у меня теперь был Петр. Да, ребенок на руках создает невероятное количество трудностей, хотя бы потому, что сильно связывает эти самые руки. Но в то же время существование ребенка дает невероятные же силы – потому что теперь у жизни есть смысл!

Первоначальные тяготы (ох, даже вспоминать не хочется) как-то одолелись, все более-менее устроилось: Петр оказался в интернате, а я вернулась к доступным способам заработка – уборщицей, консьержем, дворником и тому подобное. Да, приютским не светят оксфорды и гарварды, их не ждут министерские кресла, зато приютские неприхотливы и не боятся «грязной» работы. Хотя Петру я надеюсь (со всей доступной мне страстью) дать действительно хорошее образование. Он у меня очень умный мальчик, все учителя это отмечают. Сообразительнее, а главное – собраннее и упорнее сверстников. Упорство у него – от меня. Но своей судьбы я для него, повторяю, не хочу. В погоне за лишним центом я нередко меняю работу, часто работаю сразу в нескольких местах, экономлю, ютясь по съемным углам с «понаехавшими» гастарбайтершами, и откладываю каждую крошечку. Что ж, за последние одиннадцать лет удалось собрать уже довольно много, если не грянет каких-нибудь катаклизмов, мой Петр будет учиться в университете. Сейчас его очень хвалит преподаватель программирования, говорит, что мой сын – настоящий талант в этой области.