Гладиаторы - Артур Кестлер Страница 33

Ночью стряпчий и писатель Фульвий успешно перелез через городскую стену и сбежал от глупых патриотов города Капуи. Чтобы преодолеть стену, требовались ухватки акробата, и маленький защитник с лысой шишковатой головой и близорукими глазками сомневался, что ему это удастся. Упав в липкую глину под стеной, он немного посидел, приходя в себя. Перед ним простиралось сжатое поле, широкая пустая полоса ничейной земли, за которой должен был находиться лагерь вражеской армии. Оттуда не доносилось ни звука, беглец слышал только шум дождя. Он даже не исключал, что разбойников, их лагеря, великого Спартака — предводителя угнетенных, освободителя униженных — вообще не существует. Сидя в хлюпающей глине, насквозь промокший, он прижимался спиной к мокрой, скользкой стене. Стена было очень высока: задирая голову, он ужасался ее величественности и не верил в только что совершенный подвиг. По стене расхаживал взад-вперед часовой — голый по пояс раб-парфянин, вооруженный копьем. Фульвий решил, что дальше сидеть так, с мокрым задом, немыслимо. Но стоило ему сделать несколько шагов, как его остановил хриплый окрик парфянина со стены. Фульвий замер и поднял голову. Часовой наклонился вперед, держа наизготовку копье. Казалось, в следующую секунду он его метнет — и акробатические усилия Фульвия окажутся бессмысленными…

— Ты куда? — крикнул парфянин.

— Туда! — крикнул защитник, изо всех сил изображая безразличие. Он сознавал, что этот дурацкий ответ не устроит воинственного стража, поэтому в следующую секунду бросился сквозь дождь наутек, напрягая все силы. Крик парфянина превратился в визг, потом беглец услышал полет копья и всплеск — копье упало в грязь почти у его ног.

«Вот ты и простился со своим оружием, — подумал защитник, стараясь преодолеть страх. — Что за бессмысленная профессия!»

Возможно, теперь в него пытались попасть из луков, но его уже поглотила мокрая тьма. Он наполовину сбежал, наполовину скатился по склону, утыканному оливами с кривыми ветвями, и, запыхавшись, привалился к стволу одной из них.

«Ради чего этот чужестранец мечет в меня копьями? — думал он. — Какой толк в его геройстве?»

Он решил, что обязательно разовьет эту тему, когда приступит к исполнению своего замысла — написанию великой хроники восстания рабов. Геройство — это, очевидно, следствие физической неспособности достичь идеала в борьбе с врагами и силами природы. Странно, когда раб отдает свое геройство на службу господину, когда ему никто не угрожает, а об идеале вообще нет речи…

Он определил наугад направление бегства и захлюпал дальше. Ночь была отвратительная — ни луны, ни звезд; стена дождя позволяла видеть не более чем на два десятка шагов вперед. Он непременно использует воспоминания об этих скитаниях в бескрайней топкой тьме при сочинении вступления к своей хронике.

Внезапно сквозь дождь донесся чей-то окрик. Фульвий остановился и стал близоруко озираться. Наверное, он добрался до часовых армии рабов, хотя сейчас трудно было представить, что таковая существует в природе. Дождь лил, не переставая; окрик прозвучал во второй раз. Лучше ответить, иначе его, чего доброго, убьют те самые люди, к которым он хочет примкнуть! У них наверняка есть пароль — Капуя, город глупцов, сделался непроходимым из-за паролей.

— Спартак! — хрипло завопил защитник, надеясь перекричать дождь. Это слово показалось ему сейчас наиболее подходящим. В следующую секунду он закашлялся.

Часовой в капюшоне, по которому сбегали дождевые струи, подошел ближе, буквально возникнув из потемок.

— Зачем ты орешь «Спартак»? — спросил часовой с луканским акцентом, показав в удивленной улыбке зубы.

Защитник никак не мог откашляться — не иначе, простудился.

— Я стряпчий и писатель Фульвий, из Капуи, — выдавил он наконец. — Где ваша армия?

— Где? — переспросил часовой с еще большим изумлением. — Как это «где»? Здесь, везде… Чего тебе надо?

Только сейчас защитник заметил смутные контуры палаток шагах в тридцати. Они выглядели покинутыми. И верно, чего ему понадобилось в этом заброшенном месте?

— Я писатель, — повторил он, надсадно кашляя. — Я хочу попасть к Спартаку. Мечтаю написать хронику вашей кампании.

— Написать нашу хронику? — У разбойника-часового были лошадиные зубы торчком, желтевшие в ночи. Выглядел он куда более мирно, чем парфянин на стене, чуть не проткнувший беглеца копьем. — Зачем это?

— Такие вещи всегда записывают, чтобы позже люди могли узнать, что происходило.

— Разве им это интересно? — спросил часовой. Казалось, он не испытывает неудобства от дождя и мрака и настроен на продолжительный разговор.

— Любому интересно, что происходило до его рождения.

— Это верно, — согласился пастух Гермий, — я сам иногда ломаю голову, что было да как. Только вот как это разузнать?

— Об этом написано в книгах.

— А ты пишешь книги?

— Собираюсь вот написать историю вашей кампании, — повторил защитник, давясь кашлем.

— Вот уж что неинтересно! — махнул рукой часовой. — Таскаешься от города к городу, от развалин к развалинам.

— Пройдет сто лет, — начал защитник, приготовившийся как раз к подобному разговору, — да что я говорю, тысяча лет! — а в мире все еще будут вспоминать Спартака, освободившего рабов Рима от… — Кашель не дал ему закончить; от дождя, стекающего по его одежде, под ногами разлились лужи.