Иллюзия бога - Алина Штейн Страница 33

Конечно, потом Аполлон всем растрепал о мираже, увиденном в кафе. Стоило открыть рот, утратить контроль хоть на секунду – и воспоминания, вызывающие омерзение, вырывались наружу.

– Представляете, – пьяно восклицал он посреди импровизированной оргии, в которую загадочным даже для него образом перетек организованный им же кружок по лепке из глины. – Я такое видел! И не был под чем-то! Ну, один глоток не считается. Не считается же, да?

– Они все лезли и лезли из этого угла, а там был прямо свет солнца, – пьяно убеждал он Кассандру, одновременно пытаясь научить ее делать расклады на Таро. – Такое даже я предсказать не мог!

– Я такое видел, – пьяно доказывал он трем библиотекаршам, укоризненно смотревшим на его потуги найти нужную литературу. – Это галлюцинации, я точно чем-то болен! Дайте-ка мне вон тот медицинский справочник.

И только Гиацинту он боялся изливать душу.

На следующий день преподаватель подарил ему книжку, которая пахла его парфюмом. На форзаце черными чернилами было криво выведено: «Надеюсь, когда-нибудь я прочту вашу книгу. Не думайте об одобрении критиков. Главное, чтобы, когда вы ее напишете, вы были довольны собой». Аполлон не терпел уродливый почерк, но в этом отчего-то увидел особую красоту и, вдохновленный, решился прочитать свое стихотворение. Гиацинт сел с видом заправского критика, закинув ногу на ногу, и изредка делал пометки в блокнотике.

– Хорошая метафора в третьей строфе, – сказал он. – Любопытно узнавать вас с такой стороны.

«Я и сам еще не понял, что я хочу о себе знать – все или ничего», – подумал тогда Аполлон. А вслух произнес:

– Благодаря прекрасному слушателю…

А потом Гиацинт ухитрился порезать руку канцелярским ножом, и Аполлон почти дрожал от восторга, держа пластырь, даже не думая о том, что порез – штука малоприятная и единственное, что портило красоту этого романтического момента, – искаженное болью лицо пострадавшего.

И конечно, именно в ту минуту заявилась Артемида. Она даже тогда сумела испортить все. Стояла в дверях с таким видом, будто ее приглашали. Будто она была в своем праве.

– Сестренка, я омывал и перевязывал раны друга…

– Ах, уже друга? – Она приподняла бровь, густую, черную, мерзкую, как гусеница. – Он вроде бы твой преподаватель?

– …и ты разрушила все! Я ворчал, удивляясь его невнимательности. Раздраженным, но в то же время восхищенным тоном! Со всей нежностью прилепляя на его костяшки этот дебильный пластырь с мультяшным котом! Ойкумена офигевала от нашей химии, и мы оба безуспешно избегали зрительного контакта, пока напряжение между нами не стало невыносимым! Когда ты приперлась в кабинет и, черт возьми, убила все настроение! Сестренка, какого хрена?!

== Весна ==

Аполлон встряхнул головой, отгоняя мысли. Он мог бы вспомнить еще очень многое. Но имело ли это значение?

«Это было глупо. Это было жалко и бесполезно. Теперь он мертв».

Он снова рухнул на кровать и лежал неподвижно.

Час.

Два.

До вечера.

Потом вскочил, наспех проглотил вчерашние холодные спагетти и пошел на пустой стадион. И в кармане у него была бутылка омерзительного дешевого пойла, которую он стащил у соседа; и завтра будет игра, и ему нужно быть в форме, но сегодня плевать. Встав посреди трибуны и раскинув руки в стороны, он невпопад кричал в полумрак строчки одного из своих старых стихотворений.

Он помнил, как писал его, сидя в постели, ожесточенно нажимая на клавиши, охваченный вдохновением. Но со дня смерти Гиацинта вдохновение покинуло его. «Что ж, теперь мой творческий гений рыдает, забившись в темном уголке, не помня себя от страха и тоски. Может, никакого гения и не было никогда?»

Теперь все, что он делал, – каждое утро пил с Гермесом чай на первом этаже, ставя на то, кто из работников первым уронит поднос или споткнется. И демонстрировал уверенность в себе и спокойствие. «Знай меру, соблюдай границы, укрощай свой дух» ^[21], - мысленно повторял он выдуманную мантру, но она, конечно же, не работала. В итоге ему хотелось либо обессиленно рыдать в темной комнате, либо мчаться в поезде навстречу новой жизни. А по вечерам он дописывал конспекты, выпивал в одиночестве, наутро просыпался с больной головой и обмотанными вокруг шеи наушниками. В один из таких вязких дней Гермес посоветовал ему написать переживания на листе бумаги, порвать его и сжечь.

– Какая-то психологическая фигня, – заявил он со знающим видом. – Так Гестия говорит. Должно помочь. Еще вроде медитировать советуют? Но я не уверен.

Это был единственный раз, когда Аполлон писал без малейшего вдохновения. Так, будто это был его долг. Словно спасал чью-то жизнь. Вероятно, свою собственную. Исписал десять листов, но легче не стало. «Плевать, – решил он, спуская в унитаз клочки бумаги. – Я ведь сильный человек. Несокрушимый». Каждый день он продолжал сдерживать слезы, сжимать челюсти, беречь репутацию и идти дальше, к чему-то большему, строгому, великому. И где он оказался в итоге? Читает свои печальные стишки на пустом стадионе. Замечательно.

– И радио продолжит напевать… – Он сконфуженно замолчал, заметив в первом ряду маленькую фигурку. Поймав его взгляд, фигурка зааплодировала.