Геном Пандоры - Юлия Зонис Страница 32

Это произошло шесть лет назад, когда Саманта заканчивала постдокторат. Основная, заявленная в гранте тема шла на ура – в жидкой клеточной культуре вырабатывались нужные белки, и эмбриональная ткань дифференцировалась по заданной программе. Но на самом деле Морган уже третий год работала над совершенно новой идеей, о которой лабораторное начальство имело весьма смутное представление. Она была уже признана молодым гением, а гениям многое сходит с рук. Однако то, что позволяют люди, подчас запрещает природа. Во второй серии опытов, финансируемой из кармана исследовательницы, дела шли плохо. Сначала Саманта пробовала экспериментировать на бактериях и дрожжах, но быстро обнаружила, что в их геномах не хватает некодирующих последовательностей – известных еще как «мусорная ДНК». А именно «мусорная ДНК» ее и интересовала. Пришлось покупать мышей и крыс, содержать их в виварии, что пробило в финансах Саманты солидную брешь. Не помогла и недавно полученная премия Аберкромби. Ну это ладно бы, и черт с ним, не впервой перебиваться китайской лапшой и ездить в институт на автобусе, в котором бездомные греются в зимние месяцы, – если бы из опытов хоть что-то получалось. Не получалось ничего. Нужный код никак не хотел складываться, и, вместо того чтобы превращаться в «генетический компьютер», лабораторные твари превращались в скопление раковых опухолей. Вскрывая очередную крысу, чья легочная ткань была сплошь усеяна кровавыми сгустками и плотными комочками клеток, Саманта испытала отчаяние – отчаяние, сравнимое лишь с тем, которое навалилось на нее семнадцать лет назад, когда люди в черной полицейской форме увозили папашу Моргана.

Она разрабатывала эту идею еще с колледжа. Когда Сэмми делилась задумкой с приятелями-биологами, такими же молодыми и дерзкими, те лишь посмеивались. «Подруга, ты хочешь сорвать слишком большой куш. В биологии все уже открыто. Со времен Уотсона и Крика не придумали ничего нового. Лучше десять мелких идей, которые заведомо принесут тебе результаты, чем одна большая, но бредовая и неосуществимая. Двигайся осторожно. Всегда имей про запас два или три проекта. Усердней лижи начальству задницу – не забудь, что в этом заключается половина успеха». И еще три десятка образчиков академической премудрости.

И Сэмми была поначалу осторожна. Она осторожно и аккуратно делала себе имя – не менее двух статей в год, журналы с рейтингом не ниже, чем «Nature Medicine», и ждала, ждала. Пока еще оставалась возможность ждать.

Сэмми знала, что хочет получить Нобелевку. Сэмми знала, что хочет получить Нобелевку не позже, чем в сорок лет, – а для этого следовало пошевеливаться. От десяти до пятнадцати лет у Нобелевского комитета уходит на то, чтобы оценить важность открытия. Сэмми обнаружила, что ей уже двадцать девять, а открытия нет. Природа – не ящик стола, так просто не откроешь. А может быть, приятели-биологи не ошибались и все тайны из этого хитрого ларца уже давно вытащили другие. Не важно. Если не можешь познать природу – измени ее. За это тоже дают Нобелевскую премию.

Идея Саманты Морган заключалась в том, чтобы превратить некодирующие участки ДНК в живой компьютер. Нуклеотиды – буквы кода, которые позволят подавать команды непосредственно в клетку. Сейчас, для того чтобы внести в организм нужные изменения, приходилось прибегать к сложным биотехнологическим ухищрениям. Обработка гормонами и ростовыми факторами. Доставка кДНК с помощью липосом. Заражения вирусами, несущими нужные генетические последовательности. Долго, дорого, хлопотно. А что, если вместо этого клетке можно будет подать простую команду с любого персонального компьютера? «Выработай такой-то белок». «Превратись в фибробласт». Или «Умри», если речь идет о переродившихся тканях. Необходимо лишь, чтобы клетка поняла, смогла расшифровать сигнал. Необходимо создать интерфейс, позволяющий компьютеру общаться непосредственно с геномом. Над этой программой и работала Сэмми, она и еще трое блестящих студентов-биоинформатиков, достаточно безбашенных, чтобы тратить свободное время на заведомо гиблый проект.

В последние месяцы Саманта начала понимать, что время и правда потрачено впустую. Ее стала донимать бессонница. Слышались издевательские голоса из прошлого: «Эй, подруга, слишком много амбиций и слишком мало здравого смысла. Тише едешь – дальше будешь. Один впечатляющий провал – и карьере конец». Саманта уже не понимала, действительно ли это отголоски давних предупреждений или ее собственные беспокойные мысли. Она просиживала в лаборатории по тридцать – тридцать пять часов без перерыва, питаясь лишь кофе и энергетическими батончиками из автомата на первом этаже. Она забросила основной проект, и шеф – старый, вежливый человек – уже не раз, деликатно кашлянув, намекал, что гранта на продолжение работы ей могут и не выделить, а статьи горят.

В конце концов, в середине дождливого и ненастного ноября, Сэмми поняла, что ей грозит нервный срыв. Взяв две недели отпуска, она позорно бежала. От работы, от глухих институтских стен, от искусственного света ламинара, от бессонницы и неудач она бежала туда, где светило жаркое солнце. На Кубу.

Больше ей, конечно, хотелось в Бразилию. Там сквозь сельву текут медленные реки с мутной водой, притоки которых по ширине превосходят самые большие из северных рек. Плыть в пироге с молчаливым проводником-индейцем под сенью тропического леса, вдыхать чужие запахи, увидеть притаившиеся на речных берегах поселки, где люди все еще живут так, как будто не существует многомиллионных городов и их непрерывной томительной суеты. Слышать крики разноцветных попугаев на рассвете. Просыпаться, зная, что впереди нет ничего, кроме многих дней такого же ленивого, бесконечного путешествия. Затеряться. Пропасть.