Против шерсти - Стефан Серван Страница 32

* * *

Я замолчала. Закрыла глаза. Я впервые рассказала о том, что со мной произошло. Рассказала на одном дыхании. Так же стремительно, как люди прыгают с обрыва. Том молчал, и я прижалась к нему; мне было так хорошо теперь, когда я выговорилась.

Мы очень нежно поцеловались. И еще раз.

То, что казалось невозможным, случилось само собой. Как будто эти жесты, ласки, поцелуи, вздохи всегда были частью моего тела.

Я расстегнула черную накидку. Она упала на пол, словно тень. Я одну за другой снимала с себя вещи. Я стянула с Тома белую пижамную кофту.

Я легла на него очень осторожно, чтобы ему не было больно.

И мы занялись любовью.

Там, в больничной палате, я впервые в жизни занималась любовью.

* * *

Мне было непросто открыть Тому эту тайну. Мне и сейчас нелегко об этом говорить. Мне до сих пор больно. Думаю, такие шрамы не затягиваются.

Поэтому я так старательно оттягивала момент, когда расскажу об этом.

И все, что я совершила потом, я сделала потому, что пережила все это. Потому что я была истерзана. Потому что я собрала себя по крупицам. И решила быть собой. Просто быть собой.

Но в нашем мире быть собой – это уже много.

Быть собой – это акт неповиновения.

Вероятно, главный из возможных.

* * *

Тогда я как раз начала много времени проводить с Фатией, Рыжей и другими девушками, жившими за стадионом. Как только заканчивались уроки, я летела в больницу проведать Тома. Нельзя сказать, что его состояние заметно улучшалось. Врачи подозревали у него какую-то инфекцию, поэтому решили подольше подержать его в больнице.

Когда я первый раз вернулась к стадиону после драки в парке, я принесла с собой пачку бумаги, которую стащила из школы, и немного еды.

Фатия улыбнулась, и на этот раз в ее улыбке не было и тени иронии. Это было совершенно искренне.

– Я рада, что ты пришла, Лу. Пойдем, я тебе все покажу.

Она провела меня по всему лагерю.

Под главным тентом, сделанным из двух кусков брезента, была обустроена общая комната. Фанерный стол, стоявший в центре, был заставлен горелками, железными мисками, кастрюлями, консервными банками и пачками риса. В одном из углов навеса две девушки играли в шахматы. Из радио доносилась какая-то рэп-композиция. Отчасти было даже душевно.

– Вот так мы и живем! Это общее пространство. И у каждой девушки есть своя палатка.

– Сколько вас здесь?

– Чуть больше десяти.

Фатия объяснила, что девушки живут в лагере, потому что от них отвернулись их семьи. Они в конце концов ушли из дома, потому что не могли больше терпеть осуждающих взглядов родителей. Мне с папой и Сати очень повезло.

– Но ни одна из девушек не жалеет о том, что ушла, – сказала мне Фатия. – Как я тебе уже говорила, между ними и нами все кончено.

Когда я спросила, кто такие «они», Фатия рассмеялась:

– Люди!

Я сказала ей, что она преувеличивает. Что, несмотря на все, мы остаемся людьми и что не все вокруг против нас.

– Ты права, – ответила Фатия. – Они не против нас. Но и не на нашей стороне.

– Ты ошибаешься. Возьми хотя бы моего папу, Сати. И Тома.

Фатия пожала плечами:

– Неужели ты думаешь, что Том захочет создать с тобой семью?

– Разве речь об этом, Фатия?! Я вообще о другом! Ты прекрасно знаешь, что…

– Ага. Ты сама все увидишь.

Я не стала спорить.

Фатия вместе с девушками смогла создать что-то по-настоящему стоящее. Что-то наподобие общины. Кошки называли друг друга сестрами, и я постепенно стала хорошо себя чувствовать в этой новой семье.

Поэтому я возвращалась туда снова и снова. Не говоря уже о том, что дома все шло не так уж гладко.

Бумажная фабрика окончательно закрылась, станки отправили за границу, а папа, как и все остальные, сидел без работы.

В один из дней перед фабрикой устроили мероприятие, на которое все бывшие работники пришли в черном. Что-то вроде похорон. Папа чуть не плакал, когда рассказывал мне об этом. Этот завод много значил для жителей нашего города. Можно сказать, он был легкими нашего города. Да, странными легкими – достаточно было увидеть желтый дым, который постоянно поднимался из труб, почувствовать запах, осознать, насколько фабрика загрязняет все вокруг, – и все-таки это были легкие города. На бумажной фабрике работало не одно поколение семей. И ее закрытие значило, что работу надо искать где-то в другом месте. Думаю, это событие сильно повлияло на то, что произошло потом. Люди были в отчаянии, внутри у них все кипело от гнева, от ощущения того, что их бросили, а мы, Кошки, приняли весь удар на себя.

В школе дела обстояли не лучше. После истории в парке Сара старательно меня избегала, а если мы все же встречались, смотрела на меня с ненавистью. Фред, да и два других парня не подали на меня жалобы в полицию. Думаю, здесь не обошлось без папиного участия. Он знал всех, кто работает на бумажной фабрике, и, наверное, поговорил с ними, чтобы все уладить.

Этим все могло и кончиться, но Морган и ее шайка из Лиги назвали меня врагом номер один. Морган сняла видео, в котором во всеуслышание обвиняла меня в покушении на убийство.

Как-то утром мы с папой обнаружили, что на нашей входной двери появилась надпись, выведенная красным.

«Здесь живет грязная кошка».

Наши соседи, маленькие старички, отвернулись, когда папа спросил, не знают ли они, кто это сделал. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал. Это вывело папу из себя.

– Я позвоню в полицию, это ужасно.

Я положила руку ему на плечо.

– Папа, ты же знаешь, что это ничего не даст. Я сотру надпись.

Но папа ничего не хотел слышать.

Он позвонил в полицию. Когда он сказал, почему он звонит и кто он, полицейский на другом конце провода ответил:

– Надо лучше следить за дочерью, месье. Тогда никто и не будет ничего писать на вашей двери.

– Да… да как вы смеете…

В полиции бросили трубку. Папа от бессилия потряс головой.

– Ты была права, Лу. Нам придется разбираться со всем самостоятельно.

– Я ототру надпись, пап, не переживай.

Папе нужно было идти в центр занятости. Он был в ужасно мятом костюме, который был ему маловат, и попытался спрятать лысину, разделив волосы пробором на две равные части.

– Как я тебе? – спросил он.

– Ты прекрасно выглядишь, если намерен получить должность страхового агента в депрессии, который готов прыгнуть с моста. А если нет, то тебе стоит надеть что-то другое.