Девочка с самокатом - Дарёна Хэйл Страница 32

– Вы гонщики? – спрашивает девушка, и фотографы по бокам от неё хмыкают, мол, кто же ещё, ни на секунду не переставая снимать.

На улице стоит белый день, поэтому вспышки совсем не слепят, но ещё мгновение, как думает Эмбер, – и она ощутит себя животным, загнанным в клетку. Или того хуже, живым мертвецом, выставленным всем на потеху, как тот, что год назад пару недель догнивал на привязи у старосты во дворе.

Калани отворачивается, закрывая гараж, и Эмбер, отпустив его локоть, кивает в ответ – за двоих.

Девушка удовлетворённо улыбается. Она тоже выглядит голодной, но совсем по-другому. На её лице – следы недосыпа, выглядывающие из просторных серых рукавов запястья выглядят тонкими, почти острыми, но, поставь перед ней миску с супом и двух гонщиков, Эмбер догадывается – именно гонщикам, а не супу, придётся несладко.

Ощущать себя едой не слишком приятно, хотя по сравнению с супом у Эмбер есть ряд преимуществ: в любой непонятной ситуации она, например, может взять и сбежать. В конце концов, ей ничего не говорили об общении с фотографами и телевизионщиками. Ей ничего не говорили о том, что наблюдать за ней станут не только на стадионе.

К тому же она не представляет никакого интереса. Она ещё ни разу не побеждала.

– Кассандра! – раздаётся со стороны дома голос Лилит, и девушка, подмигнув Эмбер, мгновенно оборачивается.

Лилит, как всегда спокойная и уверенная, неторопливо спускается с крыльца. Эмбер замечает: из одного окна за ней наблюдает Давид (Калани здесь, с ней, так что с Давидом, наверное, играют Джонни и Дженни), из другого – Лисса и Вик. Выражения лиц сладкой парочки прочитать невозможно, но Эмбер почему-то решает, что эти двое были бы не прочь попозировать и порассуждать о чём-то на камеру. Она даже может представить, как отец Вика соберёт гостей у телевизора и с гордостью заявит: «Мой мальчик», и на какое-то мгновение ей становится почти жаль «его мальчика».

Ну, то есть, возможно, она должна ему завидовать – ведь её собственная мать вряд ли удосужится хотя бы включить телевизор, чтобы посмотреть на неё, но… На самом деле Эмбер думает, что если Вик не оправдает отцовских ожиданий, ему придётся несладко, в отличие от неё, свободной от чьих-либо ожиданий вообще.

Лилит приветствует журналистов и уводит их в дом. Эмбер и Калани следуют прямо за ними, но их больше никто не снимает, и в большой зал вместе с гостями они не идут – разворачиваются к лестницам в спальни.

– Зачем? – спрашивает Эмбер, когда до её этажа остаётся всего лишь пара ступенек. – Зачем кому-то брать в руки камеру или микрофон и идти работать на телевидение?

Она имеет в виду, что их мир похож на огромную корзину, в которой распустилась половина ячеек, или на лоскутное одеяло, из которого выдрали большую часть лоскутов. Всё кое-как держится и работает, но вот именно «кое-как», и вместо того, чтобы снимать и фотографировать эти корзины и одеяла, можно сесть и поработать над тем, чтобы привести их в порядок – вшить новые лоскуты или заделать дыры между ячейками, а то и собрать всё по-новому. Они живут так, как никто не должен был жить, на осколках цивилизации, но вместо того, чтобы склеить эти осколки в единое целое, кто-то выбирает ползать прямо по ним – и фотографировать.

Кожаная куртка Калани скрипит: видимо, он пожимает плечами. Эмбер успевает решить, что совсем не дождётся ответа, когда он задумчиво говорит:

– Людям нужна информация о том, что происходит вокруг.

Эмбер оборачивается и застывает, опираясь спиной на перила. Она не думает о том, что те давно могли подгнить, что они, может быть, только и ждут того, чтобы подломиться и сбросить с лестницы.

– Ты же видел эту Кассандру, – говорит она. – Плевать ей, что там другим людям нужно. Она делает это, потому что хочет сама.

Эмбер думает об искусстве. О книгах, которые лежали у неё под кроватью, о картинах, которые она видела в кабинете Антонио, когда подписывала нехитрый контракт, о художественных альбомах, время от времени попадавших в лавку Хавьера, о Джоконде, улыбающейся с одной из растянутых маек Дженни, о том, что писатели и художники тоже, наверное, ползали бы по осколкам только ради того, чтобы творить. Эмбер думает о том, что ни за что на свете не смогла бы так поползти.

Здесь и сейчас ей хочется взять в руки сначала расползшуюся корзину, а потом разорванное одеяло, и сделать всё, чтобы привести в порядок и то, и другое.

Вместо этого она занимается тем, что убегает от зомби.

Рука Калани ложится на перила – совсем рядом с ней.

– История, – хмурится он. – Некоторым людям очень важно остаться в ней навсегда.

Откуда-то снизу слышится звонкий смех Давида и высокий, раздражённый голос Лиссы, которому вторят возмущённые возгласы Вика. Звон разбитой посуды. Звук отодвигаемого кресла. Скрип открывающейся двери. Щелчки фотокамер. История.

«Каждый вдох – история, – думает Эмбер. – Каждый выдох – история».

Они уже в ней навсегда. Они останутся в ней, даже если никто их больше не вспомнит.

– А что важно тебе? – спрашивает она неожиданно тихо.

На лестнице темно, и белая майка Калани выглядит в этой темноте единственным ярким пятном. Она привлекает внимание, но Эмбер всё равно смотрит Калани в лицо. Он небрит, но короткая щетина не скрывает ни чётко очерченного подбородка, ни короткого шрамика под левой скулой. Кончик его носа смотрит вниз, глаза – прямо на Эмбер.

Когда Калани улыбается, Эмбер знает – на его щеках появляются ямочки, они спускаются от скул вниз, к подбородку, и, пожалуй, в целом свете не найти никого, кому бы они не понравились, – но сейчас Калани не улыбается.

– Калеи, – отвечает он.

Эмбер знает, о чём он. «Калеи» на его островах означает «Возлюбленная», но речь не о его любимой, речь о его младшей сестре. Это её имя, Калеи.

Ей всего восемь. Калани не видел её больше года.

У неё наверняка такие же тёплые глаза, похожие на тёмные виноградинки, и такие же ямочки на щеках, и такие же золотые руки, способные решить любую проблему (предположительно – сплести корзину и залатать лоскутное одеяло), и такой же запах: машинное масло, и детское мыло, и солнце, и скрипучая кожаная куртка, и апельсины, которые им давали на завтрак.

– Иди сюда, – говорит Эмбер, обнимая его. – Ты к ней вернёшься.

Белая майка Калани оказывается мягкой у неё под щекой и руками, края кожаной куртки прикрывают её от всего мира. Кажется, это уже входит в привычку. Эмбер не знает, пытается ли поддержать Калани или ищет поддержки сама, но здесь и сейчас это то, что ей нужно.

Здесь и сейчас она больше не убегает от зомби. И, может быть, от самой себя тоже не убегает.