Золотой ключ, или Похождения Буратины - Михаил Харитонов Страница 31

Очнулся он от того, что солнце напекло голову. Как ни странно, всё остальное было почти в порядке, если не считать растрёпанных чувств и мокрых панталон. Тем не менее он пришёл в норму, если его обычное состояние можно было назвать нормальным. Во всяком случае, он понял, что вполне способен открыть глаза. Он это сделал – и обомлел.

Над ним склонилось чудесное созданье – маленькая, почти игрушечная лошадка. Пышная гривка цвета молодой пшеницы ниспадала волной на сияющую голубую шерсть, от которой исходил тонкий аромат вербены. Огромные серые глаза, обрамлённые пышными ресницами, смотрели робко и обещающе.

Пьеро ощутил сладкий холод в груди – как будто он медленно тонул в колодце с волшебной водой, пронизывающей его тело насквозь, и это была вода жизни, и в ней утонуть означало родиться – родиться по-настоящему, не здесь, а в серебряном саду по ту сторону печалей и бед, в стране наслаждений, в облаках среди радуг. Это было верное знание о немыслимом, невозможном счастье – и это счастье было перед ним, сладко позёвывало и моргало.

– Мальвина, – прошептал он лучшее слово из всех, которые когда-либо знал. – Ты Мальвина моя.

– Тихо-тихо, маленький, сейчас не нужно ничего говорить, – голос волшебного создания был медовым и мятным, ещё слаще было дыханье, омывшее лицо Пьеро. Оно было столь дурманящим, что поэт не выдержал и с мучительным стоном потянулся навстречу этому прекрасному лицу – он жаждал его, жаждал её глаз и губ, как родниковой воды, как вина, как айса, больше айса.

Чудесное создание чуть отстранилось. В бездонных серых глазах заискрилось лукавое озорство.

– Лежи смирно, маленький! – изящнейшее копытце слегка нажало на грудь поэта, который тут же попытался обнять эту прелестную ножку, которая – ах! – тут же исчезла, а попытка поймать её в воздухе и осыпать поцелуями была пресечена безмолвно-строгим приказом серых глаз.

– Я Пьеро, я пришёл с Карабасом, я люблю тебя, люблю, как Мальвину, ты Мальвина, – выговорил поэт, пытаясь сладить с заплетающимся языком.

– Маленький, расскажи больше, а то я ничего не понимаю, – и снова прикосновение волшебного копытца, дразняще-сладостное, и ножка опять исчезла раньше, чем Пьеро успел насладиться ею.

– Я Пьеро, член тора-борской разведывательно-диверсионной группы, нахожусь на задании, нас трое и бэтмен, лидер – Карабас бар Раббас, боевой раввин… – какой-то частью мозга Пьеро понимал, что говорит лишнее, но сердце его рвалось открыться, рассказать всё, больше чем всё, вынести на свет самое сокровенное, ибо только так он может заслужить благосклонность небожительницы.

– Пфуй, как неинтересно, – недовольно сказала поняша, отворачивая мордочку.

Пьеро глухо зарыдал: он понял, что всё испортил. Ему нужно было сказать о главном, о своей любви – а он оскорбил слух прекрасной дамы каким-то нелепым отчётом о ненужных, неинтересных вещах.

– Не волнуйся, маленький, я тебя возьму с собой, ты всё расскажешь кому следует, тебя выслушают, – подарила она ему тень надежды.

Несчастный поэт закричал, как стрелою пронзённый: истерзанная душа его разрывалась между желанием служить няше и желанием обладать ею, овладеть ей прямо здесь, сейчас, на этой поляне, вмять своё тело в её, вознить свой хуй в её плоть, в сладчайшее лоно, сплестись в единый клуб, ебать, ебать, ебать, ебать – а если это почему-либо невозможно, почтительно служить ей всю жизнь, отдать ей всего себя, чтобы когда-нибудь заслужить величайшую милость: быть растоптанным её пресвятыми копытцами.

Поняша недоумённо повернула изящную голову, склонилась над ним – и лицо Пьеро снова обдало лёгкое дыхание.

– Ох, маленький, как же это – мы ведём себя нехорошо, огорчаем нашу хозяюшку? – и опять этот медовый голос, мучительно ласкающий слух. Пьеро уже не мог сдерживаться, он открыл своё сердце навстречу этому голосу и выплеснул наружу свою боль и неистовое желание.

Эмо-импульс накрыл и затопил увядшую поляну. Зашуршала, распрямляясь и вставая, поникшая было трава, оглушительно застрекотали-зазвенели цикады. В кустах, наполнившихся движеньем, завозились насекомые и птицы, прыгая друг на друга в неистовой жажде сношения. Даже прилипшая муха ожила и попыталась согрешить с трещинкой на губе поэта, но не смогла – и упала во вздыбленные травы, похотливо суча лапками.

Лошадку тоже проняло – да так, что она буквально слетела с копыт. Тело её осело в траве, чем и воспользовался воспрянувший поэт. Со страстным стоном он обнял её за шею и зарылся лицом в гриву, покрывая нежную кожу лобзаньями, жаркими до боли.

– Не надо так… ну позязя… – простонала сражённая поняша.

Горячий язык Пьеро прошёлся по её шее, оставляя на нежнейшем голубом подшёрстке трагически-влажный след.

– Что ты со мной делаешь… – только и смогла выговорить пони, когда Пьеро добрался до тугого животика, где розовело маленькое упругое вымя с напряжёнными сосками.

Вконец разомлевшая поняша закатила глаза. С опустившейся в страстной гримаске губы потекла слюна, хвост сам собой задрался и отодвинулся в сторону, открывая сокровенные уголки. Из горла вырвалось хриплое, призывное ржанье.

Пьеро оторвался от вымени и бросился, как на амбразуру, на круп любимой, срывая с себя одежду.

– С-скобейда! – только и сказал Карабас, встряхивая головой и пытаясь удержать чих. Не получилось: механизм заработал, в груди бухнуло, тело раввина содрогнулось.

Арлекин, сидящий у корней пинии и от нечего делать крутящий в руках бэтмена, ища у того хоть какую-нибудь дырку, чтобы присунуть, поднял голову и ухмыльнулся.

– Шеф, чё стряслось?

Карабас не отвечал, раскачиваясь и громогласно чихая. Из бороды раввина сыпалась то ли перхоть, то ли дорожная пыль.

Наконец приступ кончился. Вспотевший, вымотанный бар Раббас утёр пот со лба и со вздохом уселся на повалившийся сосновый ствол.

– Влип наш Пьероша, – сказал он Арлекину. – Хочешь, покажу, что сейчас у него делается?

Арле кивнул – и через секунду подпрыгнул на месте, схватившись обеими руками за причинное место.

– Буэээ! Шеф, ну нельзя же так… – простонал он. – С кем это он?

– С поняшей, – вздохнул Карабас. – Рановато мы их встретили, я думал, они далеко от Кавая не уходят… Дай-ка я её голову посмотрю… – Фффу, никак не могу прорваться через хочку, – пожаловался он через некоторое время. – Ладно, мы с подсознанки зайдём… А, поняша непростая. Грациозность – двести с гаком, не меньше. То есть это почти пуся, ей бы в балаклавке ходить… н-дя…

– Чего? – не понял Арлекин.

– Ну смотри, – Карабас, как всегда после чихания, был крайне благодушен и даже позволял подчинённым задавать глупые вопросы. – У поняш – естественная иерархия по уровню няшности. Обычная няшность – граций сто. То есть это, конечно, прелесть, но не прелесть-прелесть. Хотя эффект накапливается. Если находиться рядом с поняшей, она тебя со временем подчинит. Но чтоб вот так размазать, подмять и в себя влюбить – это могут только девочки за двести граций. А бывают и выше. Которые образуют Высший Полусвет и имеют право посещать Пуси-Раут. Что такое раут, слыхал, задрыга?