Девять жизней - Елена Шолохова Страница 31

В театр мы пошли с мамой. К сожалению, она не театрал, причём совсем! Музыка ей вообще до лампочки. Честно говоря, мне кажется, она и не отличит Грига от Шопена, а скрипку от виолончели. Но с кем мне ещё идти? Я бы, конечно, Машу позвал, но та продолжала избегать меня, к моему глубокому огорчению. Даже просто подступиться к ней – ну никак.

Вот и пришлось с мамой. Ей хотя бы в радость показаться на люди, в наряде красивом, с причёской, а то всё дом – работа, дом – работа. Меня тоже приодели эдаким франтом – тёмно-серый костюм в узкую полоску, галстук под цвет, светло-сиреневая рубашка.

– Жених, – пошутил папа, на что мама сделала ему страшные глаза.

Вкратце, пока ехали, я рассказал маме либретто:

– Вообще, изначально это была пьеса Ибсена, но она прошла почти не замеченной широкой публикой. Так бы, возможно, и канула. Но норвежский композитор Григ написал к ней прекрасную музыку, и вот тогда «Пер Гюнт» зажил по-настоящему, всколыхнув весь мир.

– Откуда ты это знаешь? – удивилась мама.

– Просто знаю и всё, – пожал я плечами. Если честно, то теперь я и в самом деле часто путался, откуда и что мне известно. В общем-то, я всегда любил классическую музыку, но вот такого трепета, такого неуёмного восторга, как сейчас, не припомню.

– Название какое-то непонятное… – хмыкнула мама.

– Название – по имени главного героя. Его так и зовут – Пер Гюнт. Это простой деревенский парень с богатым воображением. Живёт с матерью, а с девушкой Сольвейг у них любовь. Но он, ко всему прочему, редкостный эгоист и мечтает о лёгкой жизни, путешествиях и богатстве. В общем, в родной деревне он набедокурил, и его изгнали односельчане. Мать умерла с горя, а Сольвейг осталась одна. Сорок лет он мотался по свету, не раз становился богат, но деньги уплывали так же быстро, как и приходили. И в конце концов он вернулся домой старый, бедный и никому не нужный. И тут вспомнил о своей Сольвейг, которую оставил давным-давно и которая всё это время преданно его ждала.

– И что, она простила?

– Да, она же его любила и ждала.

Мама поджала губы и больше ничего не спрашивала.

В театре мне доводилось бывать не часто – три раза с классом и столько же с тёткой из Рязани, которая, случалось, приезжала к нам в гости и первым пунктом культурной программы у неё всегда стоял поход в театр. Но я вошёл в просторный холл, как в первый раз – с томлением и радостным трепетом в груди. Переполненный восторгом, я озирался по сторонам, словно деревенский простофиля, впервые очутившийся в огромном городе, или ребёнок, попавший вдруг в сказку. Лица людей вокруг сияли торжеством, чему я обрадовался вдвойне, словно почувствовав себя неодиноким и сопричастным к чему-то великому.

Роскошные хрустальные люстры сверкали мириадами огней. Широкая мраморная лестница с балюстрадой вела на второй этаж, где, как я уже знал, стены украшали портреты актёров и фотографии со спектаклей.

Я упросил маму купить программку – она не понимала зачем: «мы ведь уже знаем содержание». Но, увидев, что все покупают, согласилась. Я утянул её наверх, показать фото тех, кто будет выступать, но маму не увлекло созерцание их портретов.

– Она играет Сольвейг? Некрасивая, – вынесла мама свой вердикт. – И далеко не первой молодости к тому же.

– Не это же главное! Знаешь, какой у неё голос! Ты вот послушаешь «Песню Сольвейг»…

Но маму не переубедить. Музыка для неё – нечто эфемерное, потому несущественное, а внешность – вот она, и все изъяны налицо.

С первым звонком мы вошли в зал, пока ещё полупустой. Заняли места в третьем ряду.

На сцене – суета. Концертмейстеры проверяли свои группы. Оркестр настраивал инструменты, разыгрывался. И эти звуки, ещё не оформившиеся в музыку, будили во мне нечто странное, потаённое, но такое… до боли щемящее. Казалось, что-то важное должно вот-вот проступить сквозь клубы тумана. Но пока угадывались лишь смутные очертания. Я напрягся, стараясь ухватить ускользающую нить. Интуитивно чувствовал, что вот оно, совсем рядом, но… мама вдруг стала возбуждённо трясти меня за локоть: