Затонувшая земля поднимается вновь - Майкл Джон Харрисон Страница 31

– Я был уверен, что говорил, – ответил Тим с улыбкой, не поднимая головы.

Шоу не понимал, насколько это личное дело Тима. Насколько Шоу в это вовлечен? Насколько это входит в его работу? Он не знал, как спросить. Не знал, насколько ему разрешается участвовать. Он остановился на компромиссе – изобразил интерес к карте на стене.

Где-то метр на шестьдесят сантиметров, старая и выцветшая, свернувшаяся по углам, со ржавыми следами на местах, где вынули старомодные булавки. Суша – серая, вода – белая. Если долго смотреть, то как будто видишь новую планету. С океаном в виде Америк, другим океаном – в виде восточной половины России. Между ними, в центре карты, простирался огромный новый континент, даже не имевший названия. Моргнешь – и нет ничего. Как ни старайся, назад не вернется. Оставалась непримечательная карта мира, где кто-то разметил возникавшие естественным образом кластеры повторяющейся последовательности ДНК, которую иногда находят в человеческом гене Kv12.2, – как позже прочитал Шоу, этот код зародился «больше 500 миллионов лет назад в геноме морских существ» и играет «решающую роль для человеческой пространственной памяти». Зачем это отмечать – непонятно: до странного специфический взгляд на вещи, по нему в мире не сориентируешься.

Заметив, что Шоу глядит на карту, Тим улыбнулся себе под нос, будто другого и не ожидал.

– Тебе тоже интересно, – сказал он. – Всем интересно. Переночуй здесь как-нибудь. Выпей. Просмотри документацию.

– Может быть, – согласился Шоу с интонацией, которая, как он надеялся, передаст неподдельный скепсис.

Про себя он задавался вопросом, сколько еще получится уворачиваться от приглашения. В пабах или в химчистке – а казалось, больше Тим никуда не ходит, – Тим вечно с кем-то искренне беседовал. Вечно пытался кого-то в чем-то убедить. По ночам с бечевника иногда было видно, что на барже горит окошко, изнутри слышно голоса на повышенных тонах. В этом смысле Тим напоминал персонажа с картины Хоппера или что-нибудь, выставленное в аквариуме либо пустой и ярко освещенной холодильной витрине. Считывался его язык тела. Слышался его разговор. Часто – оправдывающийся, будто он договаривается с клиентом; часто – односторонний, будто он говорит по телефону. Но иногда был и клиент – требовал, наверное, не столько возмещение, сколько что-нибудь более удовлетворительное, чем «Путешествия наших генов». А что Тим мог предложить, кроме расплывчатых идей? Чувствовалось, что он манипулятор, но плохой. Иногда казалось, что в этих разговорах он умоляет.

Шоу слишком долго со всем тянет, сказала мать во время его следующего визита. Ведет себя так, словно собрался жить вечно. «Ты не трогаешься с мертвой точки», – сказала она. А потом, после задумчивой паузы: «Люди этого не прощают».

Не новая жалоба, но Шоу все равно никогда не понимал, чего мать от него хочет. На какой скорости положено жить? Какова приемлемая плотность жизни? Из чего жизнь вообще состоит? Но Шоу бы не стал спорить, что сама мать никогда и ни с чем не тянула. Во время просмотра фотоальбомов и в голову не придет, что она когда-то замедлялась на траектории, которую для себя выдумала. На траектории в духе «начать за здравие, кончить за упокой»: стоило ее подвести какой-нибудь мелочи, как один эмоциональный проект мигом сменялся другим. Семилетнему Шоу эта подвижность казалась одновременно и ее проклятьем, и ее сокровенной тайной – ее культом. Он это любил, он этого боялся. Когда все шло хорошо, ей прямо-таки не надоедало хвастаться; на другой день жизнь вдруг становилась слишком сложной – и мать пропадала, ни слуху ни духу месяцами, а то и годами, после чего – открытка, слезное, но неловкое воссоединение, неизбежно предвосхищавшее новое расставание. А у Шоу появлялась очередная семья, которую он мог никогда и не увидеть вживую.

И так – по всему южному побережью от Гастингса до Рамсгейта, каждое новое начало – фальстарт. От галечного пляжа до неблагополучного района мать преследовала и преследовалась мужчинами с планами. Позже – на западе и севере, до самого Бристольского канала, в затерянных курортных городишках и трейлерных парках от Аберистуита до Энглси, от Ливерпуля до Сент-Эннс-Бэй она находила мелких, юрких, энергичных предпринимателей, напоминавших ей отца; мужчин, всегда умевших, как и он, очаровать ее болтовней о своей специальности, мужчин-мастеров – риелтор, плотник, подрядчик в строительстве морских военных укреплений, – мужчин с мечтой. Весь день они вкалывали, а по ночам планировали построить картинг в деревне для пенсионеров, порностудию на безлюдном полуострове. Они знали морское побережье – может, даже любили его; в первую очередь хотели возвести на фоне его великолепия какой-нибудь собственный проект. Они по пять лет боролись за разрешение на строительство, потом гордо позировали для фотографии в футбольном шарфе на ступенях захудалого кинотеатра или в нижнем конце поля на склоне утеса, где сняли десятисантиметровый слой дерна.

С одним-двумя Шоу все еще поддерживал связь. Остальных жизнь подбрасывала случайно, словно предлагая ему – или им – второй шанс в чем-то не поддающемся определению, в чем-то с неизвестной ценностью, выражавшемся тревожностью.

В одну промозглую субботу на порог дома в Мейда-Вейле, где Шоу тогда снимал в коттедже комнату с женщиной по имени Жасмин, прибыл учитель-пенсионер из Суонси. Звали учителя Кит, и в лучшие времена он преподавал писательское мастерство заключенным строгого режима на острове Уайт. Теперь он был старше семидесяти и уже пьяный, когда Шоу открыл дверь на звонок. Три часа дня, конец ноября, через пятнадцать лет, если не больше, с тех пор, как Кит был его отцом: Шоу понятия не имел, откуда у Кита его адрес. Еще труднее было понять, что Киту надо, хотя он привез с собой папку рукописных стихов под общим названием «Умилостивить давно скончавшееся сердце». Он с ними ужинал, смотрел телевизор, пил шираз до лежачего состояния, потом Жасмин отвезла его на станцию подземки в своем «Остине Метро». В машине он распространялся о своей теории сердца: положил руку на колено Жасмин; назвал Шоу молокососом. Если ей нужен настоящий мужчина, пусть потом поищет его, предложил он.

– Он опоздал на последний поезд, – сказала она, вернувшись. – Я его просто там оставила.

Шоу было стыдно за них обоих.

Через несколько месяцев Кит умер под наркозом во время обычной операции по удалению варикозной вены. К тому времени Жасмин, озадаченная Шоу не меньше, чем Китом, уже съехала с лесоводом. Никто ее не винил. Похороны, куда Шоу совсем не тянуло, прошли где-то в подмышке полуострова Гоуэр; стихи он сохранил, хоть они и были так себе. В контексте отношений с матерью такие мужчины, как Кит, чаще казались не блудными, а заблудшими. В воспоминаниях Шоу не хватало их восприятия как людей: а на таком расстоянии он уже не мог его вернуть.

– Козлы, – говорила его мать просто, – все поголовно.

Но что вообще знаешь о людях? Стараясь отвлечь ее и спасти фотоальбомы от уничтожения – наверное, на случай, если в конце концов он что-нибудь из них почерпнет, как о себе, так и о ней, – Шоу часто носил ей фильмы. Они смотрели их вместе, днем, на «Панасонике» дома престарелых с плоским сорокадюймовым экраном. Он отбирал фильмы, которые могли бы нравиться ей в молодости, если они теперь существовали в виде оцифрованных ремастеров с бонусным материалом. «Лестница в небо», «Эта замечательная жизнь», «Красные башмачки», «Незнакомцы в поезде», «Я знаю, куда я иду». Но настоящего успеха добился только с «Короткой встречей», во время которой она улыбалась и счастливо посмеивалась, и с «Леди и бродягой» – его она смотрела так, будто это передача о природе. В большинстве случаев она засыпала и оставляла Шоу скучать и злиться во время бесконечных циклов Пауэлла, Прессбургера или комедии студии «Илинг».