Ангел Спартака - Андрей Валентинов Страница 3

Замолчал, прошелся не спеша к входу. Остановился.

— И что поняла ты, Папия Муцила?

Не обезьянка уже, даже именем не побрезговал. А я-то думала, что его, имя мое настоящее, только одна я на земле знаю — с тех пор, как семьи моей не стало.

— Поняла, Учитель. Ты был Старшим Сыном.

Антифон

А это я вижу со стороны — именно вижу, словно показал кто-то. У старой каменной стены двое — высокий и маленькая. В голосе высокого — насмешка, чуть заметная, дальняя.

Догадалась о маяке, обезьянка? Догадайся и сейчас.

Под ладонью — неровный пыльный камень. Теплый, очень теплый...

— Обезьянка догадалась, Учитель. Морякам нужен запас муки. И зернотерка, и вяленое мясо...

— Не ужинала? — насмешка слышнее, заметнее. — А еще требуется оружие, деньги... Стену сама разберешь?

— Сама! — В голосе маленькой — вызов, хотя она еле стоит на ногах, а камни огромные, неподъемные. — Откуда начать?

Не надо. Камни исчезли. Из глубокой ниши — розовый свет.

Маленькая слишком устала, чтобы удивиться.

Высокий, не глядя, протягивает руку. На широкой ладони — горящая лампа. Не стекло — что-то твердое, почти непрозрачное. Свет теплый, ровный.

— Лампа? — наконец-то она изумилась. — А почему горит? И зачем?

В ответ — злой смех. Маленькой на миг становится страшно.

— Никто не оставляет горящий светильник под спудом, да? А этот ставят, моя обезьянка! Те, кому он светит, тоже заперты. К счастью для вас!

Розовый свет внезапно густеет, собирается шаром, поднимается, зависает над его ладонью. Глухой стук упавшего светильника — уже пустого, мертвого. Огонь касается ладони, растекается, всасываясь в кожу.

Гаснет.

Маленькая невольно подается вперед, поднимает руку...

— Не вздумай! — Теперь в Его голосе нет злости. — Хочешь покидать гробницу каждую ночь? Бродить среди могил, возвращаться — и так век за веком, без надежды на покой? Бессмертным жить скучно, не-мертвым, поверь, еще скучнее! Не так давно таким забавлялись цари Египта. Не завидую! Ни царям — ни их подданным.

Огня больше нет. Темно.

Учитель как-то сказал: «Если свет, который в тебе, — тьма, то какова же тьма?» Просто так сказал — ни к чему.

* * *

В свитках греческих — не в тех, что про философию, а в тех, что про любовь (редко я их разворачивала, скучно очень), — то и дело прочитать можно: пришла она в себя, мол, только на постоялом дворе. После очередной пакости, понятно. Пакости избежала — и в себя пришла. Отдышалась.

Про свитки — уже потом подумать пришлось, вначале в себя бы прийти. Кровь утром я все-таки отмыла, с песком возле ручейка отскребла. И даже белилами лицо изобразила, нашлась, хвала Юноне Заступнице, нужная баночка в моей котомке, не потерялась. Именно что изобразила — дабы синяком народ всеконечно не страшить. Мне бы зеркало серебряное сирийское да ларец милетский с протираниями, какой у моей хозяйки старой был!

Но — изобразила, потому как жить дальше надо. Отдышаться. Только не героиня я из свитка греческого, на постоялом дворе много кто к беглой присматриваться станет. Одна да с котомкой, гиматий мятый, из котомки кинжал, в тряпку кое-как замотанный, выглядывает, приветы всем передает... А главное — глаза. Есть такие людишки внимательные, присматриваются, а взгляд-то белилами не замажешь.

Присела я у самой Аппиевой дороги на камешек, прямо возле столба милевого (пустая дорога еще, утро совсем), — да и стала про город Рюпес думать.

Обо всем прочем не думалось, не время. Вот посплю, поем, снова посплю, тогда уж. И хорошо бы не в гостинице грязной, где хозяин так и норовит за стражей побежать, — а в этом самом Рюпесе.

Байка старая, еще в детстве слыхала. Мы — те, что в Италии проживаем, — не слишком друг друга жалуем, потому и Волчицу из ее логова на Тибре на волю выпустили. Этруски самнитов не любят, те — кампанцев, все вместе с аврунками ссорятся. А мы, оски, с луканами и с теми же самнитами вражду долгую вели.

Теперь уж не поведешь вражду эту! И у тех, и у других —ни земли, ни городов. Да и людей — остаток невеликий. А все Волчица, Плутон ее!..

Вот и рассказывают оски про самнитов. Глупые, мол, соседи наши, тупые да упорные. Главное же, темные, про мир, что вокруг лежит, ничего не ведают и ведать не хотят. Пуще же всего — в Рюпесе. В Апеннинах городишко этот, где горы уже расти начинают, к северу. Он, собственно, Рупес — Скалистый, но соседи Рюпесом прозвали. Грубияном то есть. Как раз про народ тамошний.

Городок — три дома, дорог нет, тропа одна, козы, овцы, собаки — и самниты. И все в шерсти. Про соседний город еще слыхали, а вот что дальше — тьма. И вообще. Земля наша из трех гор состоит да из одной реки, река же по ущелью течет, вокруг города обегает, а потом снова в ущелье — течь.

Много позже я эту байку Учителю поведала. А Он поглядел странно да и говорит: «А что, совсем неглупо! По крайней мере без эпициклов».

И вот достала этот Грубиян Скалистый война — та, что с пунами. Расколошматил как-то Ганнибал (вот парень был!) в очередной раз какого-то консула. Консул в горы рванул — тело консульское свое спасать. Пробрался с ликторами своими по тропе, вышел к первому дому — и с опаской так: «Ганнибал здесь?» А ему: «Какой такой Ганибул? Сроду не слыхали!» Консул, понятно, не верит: двадцать лет война идет, по всей Италии нашей катится. «Не слыхали! — твердят и глазами лупают. — У нас сроду никто не бывает!» — «А как же Рим?» — «А какой Рим?»

Другие, правда, иначе рассказывают. Будто в Рупес-Рюпес сам Ганнибал пожаловал. Но с тем же результатом. Он провизии прикупить хотел, а местные руками разводят: «Деньги? Какие деньги?»

Вот тогда по всей Италии и стали говорить: «Хочу в Рюпес!» А еще рассказывают, что в городишко этот целая толпа дезертиров сбежалась. И от пунов, и от римлян. Кому такой жизнью пожить не хочется, хотя бы месяц всего?

Вот бы и мне — к грубиянам. Шерстью обрасти.

Додумала я до конца да и слышу: звенит. Не близко, но и не далеко уже. Ясное дело — колокольчики. А поскольку я на дороге, то, скорее всего, не стадо, повозка. Или даже повозки.

Антифон

Не была я тогда такой смелой, чтобы просто так при ясном солнце на камешке сидеть. Понимала — всюду ищут. И на постоялом дворе, и в лесу — дружки тех, троих. Это только кажется, будто беглому спрятаться легко. Особенно, если кровь на тебе, а приметы с табличками восковыми по всем дорогам разосланы.

Смелой не была, но только Он сказал: «Не узнают. И не найдут, если осторожна будешь. Два дня тебе, чтобы уйти, Папия Муцила. Это Мой подарок — первый. И последний».

Поверила. Верить нечему больше было.

Сейчас думаю — ничем тогда не помог Учитель, никаких чудес не творил, просто смелости решил придать, страх увести. А дальше — как со щенком, которого в воду кидают. Плыви, если сможешь!