В бездне времен. Игра на опережение - Алексей Рюриков Страница 3

– Вот-вот! И кое-кто там готов оказать помощь антиправительственным силам. Это нынче главная опасность. Да и чистая уголовщина с политикой перемешалась. Про Котовского на юге доводилось слышать?

– В прессе читал. Романтический такой разбойник.

– А теперь представьте таких разбойников пару сотен, – нахмурившись, предложил жандарм. – Романтических. Во всех губерниях. С фронта вернутся люди, которые пять лет воюют. А куда придут? В деревню? Так крестьяне еле концы с концами сводят. На завод? А там места заняты, да еще военное производство теперь свернется. Вот и получите, пожалуйста.

Михаил Фридрихович покряхтел, поерзал в глубоком начальственном кресле, перелистал бумаги на столе и, собравшись с мыслями, продолжил:

– Это я к чему говорю? Оружия в стране после войны немало, кому возглавить банды, найдется. Поддержать мятежников, организовать, направить – за этим тоже дело не станет. И займутся такими вещами специалисты, за войну их много образовалось. В союзных разведках, из бывших германских агентов, да мало ли еще где? Потому время простой полицейщины уходит. России в нашем ведомстве нужны люди с боевым опытом, но притом личности образованные, творчески мыслящие. Культурному человеку, ему ведь и террориста ловить способнее. Бомбист или, там, шпион, он, знаете, натура тонкая, нервическая. Его без собственной чуткости психической и понять неосуществимо. А коль не понять, так ведь и предугадать нельзя. Злоумышленники в подполье организовываются, учатся, интеллигенцию завлекают. А у нас?

Фон Коттен откинулся в кресле и перешел на задушевный тон:

– Да и что вы, погоны сняв, делать станете? Скучно же, право. В армии мирной вам и впрямь не место, не улан же по плацу гонять? А я хоть опасное дело предлагаю, риск есть, не скрою, но ведь и интересное. Охоту любите?

– Да так, как-то… – К охоте штабс-капитан относился прохладно, не было у него такой страсти.

– А тут охота умственная, и противник изощренный… Может, для литературы новые впечатления опять же найдете, сюжетов хватает.

Генерал заинтересовался личностью штабс-капитана не только за цепкий ум и удачные действия во Франции, расчет он видел и в ином. Известный литератор, надевший голубые погоны, призван был повысить престиж ненавидимой «приличными людьми» охранки. Появление в жандармском ведомстве известного всей России поэта, путешественника в дальние страны и кумира романтической молодежи – а какая молодежь не романтична? – по мнению генерала, облик принятого им департамента облагораживало. Да и делу не помеха, известность в не связанном с розыском качестве, только в помощь, ежели этим распорядиться уметь. Оказать услугу знаменитому поэту – это ведь совсем не то, что какому-то жандарму. А в том, что из сидящего напротив кандидата выйдет толковый контрразведчик, Коттен не сомневался.

* * *

Генерал оказался прав. За четыре года Гумилев превратился в профессионала политической полиции, стихи притом писать не прекратив. После войны вышло уже два поэтических сборника, место службы он не афишировал, но и не скрывал. И если поначалу знакомые воротили нос от жандармского мундира, то после начала в России кровавых бунтов, далеко превосходящих потрясения 1905 года, отношение «приличного общества» к вчера еще презираемой охранке изменилось.

Многим представителям этого самого «общества», любившим поругивать самодержавие и посмеиваться над тупостью чиновников, революционер, студент, мастеровой или крестьянин, которому жандармы выбивали зубы на допросах, до недавнего времени представлялся априори невинной жертвой прогнившего и закоснелого самодержавия. Не за деньги ведь подпольщики работали, за идею! За свободу, за демократию! Мечтали улучшить жизнь рабочих и крестьян, которым улучшение, несомненно, требовалось, послевоенная Россия благополучием похвастаться не могла.

Военная экономика принесла государственное регулирование производства и распределения. На практике это означало не только свертывание свободной конкуренции и рынка, но и жесткую централизацию производства, контроль банков, трудовую повинность, регулирование рабочего времени и закупки продовольствия по твердым ценам… Да, эти шаги с безусловной неизбежностью предписывались войной, но они обостряли ситуацию. И они же позволили вытянуть первые, самые тяжелые послевоенные годы.

Победа над Германией позволила ненадолго снять напряжение. Но когда демобилизованная армия вернулась домой и увидела то же самое беспросветное существование… Взрыв был неизбежен, и взрыв произошел.

Два года его удавалось сдерживать, потом прорвало. Чего никто не ожидал, так это того, что протест выльется в самые буйные формы бессмысленного и беспощадного русского бунта. Стачки и демонстрации стали лишь началом, первыми ласточками надвигающейся революции. За ними следовала вторая волна, куда более крутая, подхватившая и завертевшая в кровавом водовороте те миллионы вернувшихся с фронта мужиков, которых четыре года учили воевать. Учили на совесть, и к началу двадцатых у народа для «диалога» с властью появился новый аргумент – штык. Вновь, как пятнадцать лет назад, запылали барские имения.

Весь предшествующий исторический опыт убедил народ, что «начальству» – царю, генералам, помещикам, буржуям и особенно чиновникам – доверять нельзя, что реализовать свои требования можно лишь в случае, если власть будет находиться в руках самих трудящихся. И как только появилась такая возможность, самочинно и повсеместно рабочие, солдаты, крестьяне стали создавать демократию по-своему. Вот тогда либералам «из общества» пришлось столкнуться с тем самым народом, которым они так искренне восхищались. Столкнуться лично и непосредственно, без защиты полиции и жандармов, с забывшей про закон и сдерживающие нормы, озверевшей от вековой ненависти к «барину» толпой. С той самой чаемой демократией.

Да, многие люди, составляющие эту толпу, имели веские основания для ненависти. Разоренные помещиком крестьяне, рабочие, выброшенные за малейшее несогласие с мастером, не с фабрикантом даже, на улицу с «волчьим билетом», их семьи, в которых детей кормили лебедой вместо молока. Но мятежная волна выбросила на гребень не их, действительно пострадавших, но требующих только самой малой справедливости, а накипь со дна общества, люмпенов и асоциальных типов, желающих грабить и убивать, не сдерживаясь ни моралью, ни правом. И устанавливающих свою, «революционную», лишенную всяческих запретов власть.

Поначалу в смуте, подпитываемой и изнутри – частью верхушки добивающейся своих целей, и извне, но в основе все же исконно русской, выплеснувшей все накопившиеся обиды, дружно слились разнородные потоки. Борьба рабочих и борьба либеральной буржуазии, борьба оттертой от трона знати и борьба крестьян, потуги промышленников-республиканцев и боевиков-анархистов, не признающих собственности, все усилия били в одну цель: свергнуть царя. Свержение самодержавия представлялось панацеей, чудом, после которого станет возможно все.

Именно эта разнородность борющихся сил спасла монархию. С царем остался государственный аппарат, церковь, победившая армия. А увидевшие уже через месяц, во что выливается свобода в реальном, а не выдуманном мире, либералы из буржуазии и помещиков – побежали к императору.