Ваш номер - тринадцатый - Евгений Соломенко Страница 3

День на работе пролетел в беспокойных гаданиях относительно загадочного приглашения на спектакль.

— «Утренняя звезда», антреприза, имеет честь… Полная хреновина! — ворчал растревоженный Зорин. — Хреновина и бред собачий!

Еще лет десять назад он и голову ломать бы не стал: «Понятное дело — враги вербуют!» Сегодня этот вариант не проходил. Кого здесь вербовать, чего вызнавать?..

Что же остается? Шутка, розыгрыш друзей? Опять не сходится: «Друзья у тебя, Зорин, такие же нищие чмошники, как и ты. С какой такой радости и на какие шиши станут они заказывать фирменные конверты с золотым тиснением, да еще раскошеливаться на дорогущий билет в театр?!»

В общем, напрашивался все тот же фундаментальный вывод: хреновина и бред собачий.

Так и не найдя ответа, Зорин решил рискнуть: будь что будет! И после работы двинул в Большой драматический. Заезжать домой не потребовалось: единственный костюм (рабочий, он же — выходной) был на нем.

Прежде чем покинуть стены «Аметиста», Зорин позвонил жене — предупредить, что вернется поздно.

— Согласно закону Авогадро! — присовокупил он шутливым тоном любимую присказку. Шутка осталась не принятой: на том конце провода повисло гробовое молчание.

* * *

Впрочем, операция «Театр» на первых же шагах разочаровала Зорина самым категорическим образом. Никто не пытался его перехватить и завербовать, до Большого драматического он добрался вполне благополучно.

Громкие имена столичных звезд, занятых в антрепризе, вызвали немалый ажиотаж. Дыша дорогущими парфюмами и разноголосо вереща мобильниками, к БДТ деловито слетался финансовый, чиновный и прочий бомонд, считавший долгом отметиться на престижной тусовке. В этом ослепительном окружении старший инженер Денис Викторович Зорин ощущал себя осколком кирпича, по нечаянности оправленным в шикарный платиновый перстень.

Конфузясь, он протянул гардеробщице свой обшарпанный макинтош (крик моды 70-х годов, бессмертное творение фабрики имени Володарского):

— Извините, у меня тут вешалочка оборвалась…

Миниатюрная седенькая гардеробщица, вопреки ожиданиям, не стала браниться. Совсем наоборот — принимая морщинистой лапкой замызганное чудо питерского швейпрома, улыбнулась ласково:

— Ну что вы, mon chere [1]! Право же, не беспокойтесь, je vous en prie [2]!

И, протянув ему жестяную бирку, доверительно, как о чем-то крайне существенном, сообщила:

— Ваш номер — тринадцатый. Bon chance! [3]

Изысканная распорядительница номерков и перламутровых театральных биноклей словно бы посвятила его в кавалеры строжайше засекреченного Ордена тамплиеров. Зорин невольно оглядел выданную ему бирку: может, и впрямь какая-то особенная?

Бирка оказалась самой прозаической: полустершаяся уже цифра «13» да две неглубокие царапины крест-накрест. Ну а в остальном — номерок как номерок, ничего особенного. Но ласковая жрица театральной вешалки взирала на него с непонятным энтузиазмом, гордостью и каким-то даже благоговением. От нее веяло муаровыми ламбрекенами, Парижем эпохи первых фиакров и ностальгической фиалкой, засушенной между страницами стихотворного томика Альфреда де Мюссе. Зорин и окрестил ее мысленно «Фиалкой Монмартра».

Сбоку от гардероба почему-то громоздилось старинное кресло, обитое сиреневым бархатом. Утонув в кресельных недрах, подремывал крохотный старичок. У него было личико доброго гнома, который по ночам приходит в детские сны и рассказывает волшебные сказки про храбрых королевичей и заколдованных принцесс. Старичок улыбался. Ему снилось что-то светлое и ласковое.

Наконец Зорин прошествовал в зал. «Ладно! Займу-ка свое место — глядишь, там все и откроется!»

Соседкой слева оказалась полнообъемная дама, отмеченная черноватыми усиками. Она нервно обмахивалась газетой «Голос метростроителя», обозревая партер, бельэтаж и галерку с чрезвычайно недовольным видом.

Справа от Зорина расположились двое «новых русских». Судя по могучим загривкам и живописной лексике, еще не так давно эти двое достойно представляли питерскую «братву». Но потом, видимо, «приподнялись», завели собственный бизнес — и теперь вот соответствуют новому имиджу.

На своего плюгавого соседа джентльмены с бычьими загривками не реагировали никак. Весь первый акт они вполне громогласно обменивались впечатлениями от грибоедовского шедевра и награждали действующих лиц собственными характеристиками. Характеристики из их уст выходили самобытные: Молчалин — лох малохольный, Чацкий живет по понятиям.

Коммуникабельные соседи оживленно общались то друг с другом, то с многочисленными телефонными абонентами. Мобильники обоих театралов заливались напропалую.

Финальный монолог Чацкого причудливо вплетался в громогласные откровения, разносящиеся из третьего ряда. Звучала эта перекличка поколений достаточно колоритно:

— Слепец! Я в ком искал награду всех трудов!..

— Ну а ты чо? Сварганил траст-сертификат?

— А вы! о боже мой! кого себе избрали?..

— А Дрисливый? На что пошел? Ах, на лизинг?!

— Высокий идеал московских всех мужей…

— Куда Дрисливый умотался? В Монте-Карлу? Ну как же: Монте-Карла — и без Дрисливого!

— Все гонят! Все клянут! Мучителей толпа…

— Ну, Дрисливый, ваще! Клал, грит, я на ваш депозитарий? Во дает в натуре!

— Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету…

— Щас я ему брякну в Карлу. У него роуминг работает? Ну, это нам — ништяк, это — как два пальца обоссать!

На такой вот оптимистичной ноте в эту коллективную декламацию напоследок прорвался Чацкий. Возопив вполне истерично «Карету мне, карету!», он опрометью бросился со сцены, подальше от общительного зрителя из третьего ряда.

…Когда отзвучали аплодисменты и народ потянулся к выходу, Зорин решил не спешить. Вот сейчас в стремительно пустеющем зале к нему и подойдет, наконец, посланец от неведомой «Звезды»! Но минут через десять, окинув взором безнадежно пустой партер, Денис встал и побрел к той самой вешалке, с которой, как известно, театр начинается. Равно и кончается коей.

«Фиалки Монмартра» на месте не оказалось. Вместо хрупкого парижского цветка по ту сторону барьера произрастал хмурый детинушка: лоб размером с воробьиный чих, челюсть лопатой, над крохотными глазками нависают надбровья, каждое — с вагонную ось. И это неандертальское чело было отмечено печатью страдания, об истоках которого легко было догадаться, взглянув на сизый, в прожилках, нос.