Ошибка "2012". Новая игра - Феликс Разумовский Страница 29

Могучие Боги херусков ликовали на окровавленных небесах. Римлянам сполна воздали за всё. Их развешивали на сучьях, целыми манипулами [85] загоняли в болота, на них охотились, как на дичь. Мае victis!

Наконец ветерок начал развеивать смрады побоища, по лесу загорелись костры, возле которых запахло печёной вепревиной, и грозные боевые песни сменились насмешливыми и весёлыми, только что сложенными ради победы. Воины под присмотром хунт [86] честно делили богатую добычу. Скот, оружие, припасы — поровну. Ценные, на одного хозяина вещи — в глубину болот. Никто не должен ревновать, никто не будет выделен, но и не окажется обойдённым. Так заповедали праотцы, так будут поступать в германских лесах до самого скончания времён!

Кажется, во всём Тевтобургском лесу песни не звучали только возле палатки вождей. Там молча стоял сам герцог [87]окружённый куннингами племён, прорицателями и жрецами. Все они смотрели на вершину могильного холма, только что засыпанную свежей землёй.

Там, на резном деревянном троне, сидела та, перед которой увенчанные боевой славой вожди были мальчишками, играющими в песке у ручья. Это была вёльва [88]по прозвищу Мрачная Веледа, которую никто не превзошёл в страшном ведовстве «сейд». Она была одноглазой: поговаривали, будто она сама лишила себя левого ока, отправив его присматривать за делами потустороннего мира. Высохшая, седая, с руками, напоминавшими лапы хищной птицы, она сидела чуть наклонившись вперёд, словно собираясь вот-вот взмахнуть плащом и взлететь…

Право, этому никто бы особо не удивился.

У подножия кургана молча, не поднимая глаз, стояли тринадцать «женщин ночи» — сейдконур [89]в одеждах из меха ягнёнка, и никто не мог понять, к какому миру они принадлежали — к миру мёртвых или к миру живых.

А напротив трона вёльвы на вершине холма виднелся большой бронзовый котёл. И гордо, с фрамеей [90]и при мече стояла Туснельда, дочь куннинга херусков. Сегодня она будет правой рукой Веледы. Эту честь она заслужила в бою.

Вот Веледа сделала знак своим ведьмам, приказывая начать заклинания:

— Речь! [91]

И зазвучал — глухо, потом всё громче и громче — исполненный ярости речитатив, напоминающий шум разгоревшейся битвы. Тем временем воины привели римлянина — бешено хрипящего, босого и почти обнажённого, в одной повязке вокруг чресл. Миг — и пленник был брошен на колени перед котлом, так что бронзовое дно отразилось в зрачках…

Взгляд Веледы обратился на Туснельду.

— Нож!

Дочь куннинга взмахнула ритуальным клинком, и из рассечённого горла в котёл струёй хлынула алая кровь. Вёльва вглядывалась в истечение струй и слушала их журчание, вопрошая волю Богов. Выдастся ли добрым следующий год? Ждать ли урожая и мира? Родится ли скот, будет ли удача на промыслах и слава в боях…

— Мрак! — заставив всех вздрогнуть, провозгласила Веледа. — Глад! Кровь! Смерть! — Дождалась, пока приведут к котлу нового пленника, и приказала Туснельде: — Нож!

Сменялись и уходили в другой мир люди, рассекал горячую плоть отточенный металл, жизнь за жизнью необратимо стекала, пузырилась, заполняла котёл…

— Хватит! — подняла руку вёльва, и «женщины ночи» разом умолкли. — Вижу! Мрак! Глад! Смерть! Кровь! Всюду кровь!..

В это время по земле прошёл страшный гул, деревья ухнули и отозвались стоном, дрогнул холм, словно пролитая кровь оживила в нём мёртвых. Опрокинулся трон, плеснул и покатился котёл. Брызги, лужи, потёки, алые ручьи побежали в разные стороны. Они множились, ширились и росли, пока во всём мире не остался только один цвет — красный. Всюду лишь кровь, кровь, кровь…

— Чёрт, чёрт… — хрипло выругалась Эльза, продирая глаза.

Рядом зашевелился Отто.

— Что это было, майне либлих?.. Землетрясение? Ураган?..

Когда Лама вернулся к своему дубу, арийцы сидели на толстом изогнутом корне возле маленькой двери. Видно, высунулись наружу, разбуженные сотрясением и шумом, а обратно уйти так и не смогли — залюбовались. Между ними оранжевым огоньком светилась бутыль с гусеницей.

Необъяснимо поредевший туман распахнул над головами небо. Вместо пастельно-муарового шёлка бледной ночи пещёрских болот здесь зиял чёрный бархат, расшитый бриллиантами. Только луна плыла такая же полная и круглая. Больше ничего знакомого в здешних небесах найти не удавалось.

Зато дубы стояли высеченные из мерцающего антрацита, траву покрыло серебро, яма с водой стала гигантским зеркалом, отражавшим дивную красоту мира. А остатки тумана, как мутное молоко, уходили в невидимые стоки. И чем прозрачнее становилась дымка, тем явственнее звучали голоса ночной жизни леса. Как будто с него убирали исполинское ватное покрывало.

— А вы говорили, коллега, жизнь замирает… улыбнулся Отто, обвёл рукой ставшую сказочной поляну… и вдруг заорал от боли: — Чёрт! Ах ты, тварь!..

Что-то крылатое и стремительное спикировало на бутыль с гусеницей, схватило её и исчезло, полоснув Отто по кисти правой руки.

— Внутрь! Живо! — рявкнул Лама, и в руке у него сам собой возник финский нож, выхваченный из ножен. — Живо, говорю!.. — Заперев дверь, он несколько раз проверил засов, положил нож на ларь и хмуро глянул на Отто. — Ну что? Жить будем?

Он не улыбался.

— На войне бывало и пострашней, — гордо расправил плечи Отто.

Эльза же пристально смотрела на Ламу, и, когда она заговорила, голос у неё был вполне похоронный.

— Туман — он ведь что-то типа масла на девятый вал, а? Этакая сурдинка, чтобы вся эта музыка, — она кивнула на дверь, за которой бушевала жуткая симфония жизни и смерти, — звучала потише?

— Совершенно правильно, коллега, — подтвердил Лама. — Только это ещё не музыка. Так, настройка инструментов перед концертом…

Он вытащил из угла крепкую палку и стал прилаживать к ней нож, сооружая нечто вроде копья. Судя по выражению лица, это копьё очень скоро должно было им, ох, пригодиться…