Эмигрант с Анзоры - Яна Завацкая Страница 29

— Грустный ты очень, Ланс, — сказала мне Рица. Пилот-курьер. Их всего двое на этом корабле, Рица молоденькая совсем девочка, и командир — наоборот, пожилой уже, Акман. Они служат в основном для связи с посольствами и вот с такими наблюдателями, как Рины. Курьерская служба считается из самых простых, поэтому там многие пожилые пилоты служат, которым уже тяжеловато в сложные рейсы ходить, ну и молодежь, кто еще толком не выбрал профессию. Рица совсем малышка, ей восемнадцать лет всего. Они рано здесь работать начинают. Правда, Рица на восемнадцать не выглядит, я бы ей дал больше, и по виду, и по уму.

Это я ей помог какую-то скобу вытащить в отсеке двигателей. Не знаю уж, что за скоба, но самой ей было слабовато. Я подошел, рванул. Она поблагодарила, засмеялась. Что-то там подкрутила под крышкой и поставила скобу обратно. Повернулась ко мне.

— Если тебе еще чего потянуть надо, ты скажи, я всегда готов.

— Хороший ты, Ланс, — сказала тогда Рица. — Только очень грустный.

Я хотел ей сказать, отчего грустный. Но как-то не к месту было, да и страшно об этом говорить. Ведь начну говорить — и заплачу, а что я, маленький? Стыдно же. Я вспомнил только, отчего я грустный, и зубы стиснул, чтобы не заплакать и не крикнуть ничего.

Неловкое какое-то молчание повисло. Рица хотела улыбнуться и что-то нейтральное сказать, но тут басок командира раздался из динамика:

— Экипаж, жрать идите! Долго вас ждать?

— Пойдем скорее. — Рица бросилась вперед.

После ужина Рица уселась к пульту и начала прием вахты. Они по очереди дежурят, кто-нибудь обязательно должен у пульта находиться. Акман посуду сбросил в люк, повернулся ко мне:

— Ну что, может опять в шахматы?

— Вы бы лучше спели что-нибудь, — попросил я, — здорово у вас получается.

Акман крякнул. Это ему нравится. Вообще они, квиринцы, все какие-то талантливые. Я, правда, пока только четверых знаю. Но все равно! Леско романы пишет, Нилле играет на чем-то вроде большой гармоники, Рица — на флейте и на синтаре (что-то типа очень сложного синтезатора), а вот Акман поет неплохо… то есть поет он, наверное, средне, голос не оперный, но песни сочиняет сам.

Наверное, все это любительство, но главное — им доставляет большое удовольствие. И не только им. Я лично тоже всегда рад их послушать.

Взял Акман гитару (очень похожа на нашу, но двенадцатиструнная и корпус немного другой). Затянул густым баритоном, немного не попадая в ритм.

Не ворчи, океан, не пугай,

Нас земля испугала давно.

В теплый край, южный край

Приплывем все равно!

Хлопнем, тетка, по стакану,

Душу сдвинув набекрень.

Джон Манишка без обмана

Пьет за всех, кому пить лень. [1]

Очень подходил этот густой, гулкий голос и тихий перебор гитары к тому Океану, где мы плыли теперь. И мерцание огоньков на пульте, и ловкие пальцы Рицы, перебирающие разноцветные квадратики, и чернота в верхних экранах, и тишь, глубокая тишь, такая, наверное, только в Космосе и бывает. И вот эта песня.

Южный Крест там сияет вдали,

С добрым ветром проснется компас.

Бог, храня корабли,

Да помилует нас!

Если бы ребята могли это слышать… Арни! Сидел бы он сейчас тут, впившись своими серо-голубыми глазами в певца, вбирая жадно каждое слово, каждый аккорд.

Бог, храня корабли,

Да помилует нас!

Я опустил голову. Я не единица даже — я треть. Треть человека. Не могу я жить, когда с одной стороны — свистящая пустота, и с другой — свистящая пустота. Акман уже пел следующую свою, недавнюю:

Она скажет: люблю, он ответит: ну что же,

Однако — прощай.

Время плыть кораблю, подчиняться рулю,

Меня ждет звездный край.

И за гранью огня

Я, твой облик храня,

Буду помнить тебя.

А вернувшись найду

Уж не ту, уж не ту,

Что оставил, любя.

Она скажет: прости, будут клятвы пусты,

Не узнать нам сейчас.

Что нас ждет за чертой, за глухой пустотой,

Разделяющей нас.

И быть может, что я

На земле без тебя

Стану нервной, чужой.

Но твой облик храня,

Будут ждать сыновья

Новой встречи с тобой…

Я вдруг подумал — вот это их жизнь. Жизнь, которой я совсем не знаю и не понимаю. Я вижу только самое внешнее — технику, еду, медицину, и мне кажется, они как в Саду Цхарна живут. А на самом-то деле у них свои проблемы, свои трагедии, жизнь своя… вот и эта песня — мне она нравится, но чисто эстетически, а так — она чужая мне. Не понимаю я ее до конца. А для Акмана, для всех квиринцев это — жизнь, горе, счастье, любовь, смерть… мне всего этого не понять. У нас ведь и жизнь, и смерть совсем другие.

— Акман, — сказал я, когда песня закончилась, — а вы не могли бы, ну… перевод сделать. С лервени, с нашего языка. Подстрочник я могу, а вот в стихах чтобы… у меня один друг тоже писал.

Акман подумал.

— Я вряд ли смогу, — сказал он, — я ведь не поэт, в общем-то. Мне пришла песня — я записал. Но на Квирине есть замечательные переводчики… ты найдешь обязательно! Поговори с ними, я думаю, они возьмутся. Ваш язык не так уж далек от линкоса.

Акман снова ударил по струнам и запел «Дистар эгон». Самая известная, наверное, песня на Квирине.

Идет отсчет,

И стрелки падают назад.

И отражает циферблат

Разогревающий каскад,

И ток в сплетенье.

Рица подпела тоненьким чистым голоском, не отрываясь от работы. Получалось у них очень красиво. А я слушал.

И в мире ночь.

И звездам хочется звенеть,

Но там, где ярче звездный свет,

Там ближе смерть.

И нам не спеть

В ее ладоня.

Не надо — о смерти. Не надо…

Впрочем, может быть, они знают о смерти не меньше, чем я. (И не больше — что может знать о смерти живой человек?)

Им было очень больно умирать. Арни — я знаю это точно. Я был с ним в ту ночь. Только я ее пережил, а он — нет. Таро… невыносимо, невозможно думать о том, что вот это, хорошо знакомое тебе лицо, тело — отдано муке и смерти. Ведь они живые! Они ходили, говорили, смеялись… за что это им?

Когда я лег, вспомнилась сенка. Уже не мучительно, легко так вспомнилась, но если бы сейчас под рукой была — я бы курнул.

Это было самое жуткое, то, что отравило мне все пребывание у Леско. Зато немного приглушило душевную боль. Я решился на второй день у Леско попросить сенки, но он сказал: