Солнце полуночи. Новая эра - Андрей Дашков Страница 29

Также не было недостатка в самых утонченных инструментах насилия, большинство из которых сейчас бездействовало.

Но глюк знал, как разбудить их.

* * *

В то утро безногий калека закончил расписывать восточную стену церковного подвала. Стена представляла собой выход скальной породы, и было ясно, что она простоит незыблемо еще тысячи лет, когда наверху останутся одни развалины…

Свеча догорала, сквозь отверстия в фундаменте просачивался серенький свет, и калека окинул взглядом свою работу.

Сцены войны. Лики ужаса и смерти. Лица, перекошенные в последнем крике. Лица, утратившие все человеческое. Примитивные фигурки солдат. Танки, состоящие из одних углов. Черно-серый авангард. Сумеречное искусство. Купол, опрокинутый во мрак приближающегося безумия. Личная, тайная церковь подземелья. Сажа перегоревшего кошмара. Наскальные рисунки двадцать первого века…

На той войне он потерял способность видеть мир в цвете. Вряд ли архиерей одобрил бы ТАКУЮ роспись. Подвал находился под колокольней. Вход на лестницу был заложен. Сюда никто никогда не спускался. Церковники не знали о его художествах…

Безногий не испытывал удовлетворения, лишь незначительное облегчение. Он выпустил наружу демонов, пожирающих душу. Он заколдовал их, припечатал углем к известке. Теперь они могли сколько угодно кривляться здесь, на шероховатой поверхности; зато лекарство казалось простым и доступным — надо было только закрыть глаза…

Безногий взобрался на свою тележку и покатил к пролому в кирпичной стене, отталкиваясь колодками от каменного пола и ловко лавируя между грудами строительного мусора. Он ощущал прилив сил, что случалось нечасто. Никто не завывал от голода внутри его черепа; никто не пытал бессонницей мозг в поисках еще здоровых клеток. И даже боль в желудке этой ночью была вполне терпимой и позволяла калеке разогнуться.

Для бездомного хороший сезон — теплый сезон. Сейчас, в шесть часов утра, воздух был тяжелым и влажным, как разбавленная кровь… Художник выкатился с церковного двора и отыскал себе сухое место на тротуаре. Неплохо было бы поесть, а то желудок переваривал собственные стенки. Калека предчувствовал, какой станет боль к полудню. День превратится в кошмар.

Нищий загадал: если утро будет солнечным, ему повезет сегодня. Спустя десять минут солнце позолотило полумесяцы на мечети, выстроенной напротив церкви. Раздался протяжный крик муэдзина. Тогда безногий попросил, чтобы черти занесли на эту улицу случайного прохожего, а уж он-то сумеет разжалобить даже каменное сердце… Он сидел, представляя себе ласкающий уши звук: звон монеты, брошенной на мостовую, а еще лучше — шелест купюры, порхающей, словно осенний лист.

Черти услышали его просьбу.

* * *

— Эй! — сказал хорошо одетый седой человек, в котором нищий узнал дьякона Самсона, служившего в той же церкви. — Ты видел сопляка на мотоцикле?

Калека решил, что не будет большого греха, если он заработает себе на завтрак.

— Этот гаденыш только что был здесь. Теперь мне нечего жрать. Дерьмо, а не человек. Забрал у меня кусок хлеба…

Безногий запнулся. Дьякон остановился прямо перед ним. Нищий увидел заостренные носки кожаных сапог, черные брюки, полы блестящего плаща. Цвет лица и волос резко контрастировал с мрачным нарядом. Это было совсем не то лицо, которое нищий хотел бы видеть, причащаясь перед смертью.

— Что с твоими ногами? — спросил Могила, впервые заинтересовавшись калекой.

— Гниют под Херсоном.

— Джихад?

Калека молча кивнул. Он не любил вспоминать. Это могло разбудить демонов. Не все остались там, на стене подвала, — он знал это точно. Некоторые из них свили себе гнездышки в более податливом веществе.

— Я хочу, чтобы ты рассказал мне об этом, — настаивал дьякон, словно позабыв о сострадании.

— Мои мозги сгнили там же, где и ноги.

— Я освежу твою память, художник, — сказал дьякон с сарказмом.

Калека почувствовал необъяснимое, мучительное неудобство, словно внутри него распускались колючие цветы.

— В тридцать шестом… — начал он.

— Вот-вот, — перебил его дьякон. — С этого места помедленнее и поподробнее.

* * *

Они мирно беседовали в течение нескольких минут. Нищий, которому еще недавно казалось, что он не произнесет ни слова (в конце концов, он же не враг самому себе!), рассказал все как на исповеди. Лишь немного позже до него дошло, что в каком-то смысле так оно и было.

Гипнозом тут и не пахло. Просто он вдруг почувствовал степень опасности. Сработал голый инстинкт. Его внутренний прибор, предупреждающий об угрозе, зашкалил. Он понял: в любом случае будет плохо, но если он расскажет то, что хотел услышать дьякон (какой там, к дьяволу, дьякон!), то, может быть, удастся избежать самого худшего. Безногий, голодный, больной раком желудка нищий внезапно обнаружил, что САМОЕ ХУДШЕЕ существует и находится в двух шагах от него. Он понял еще кое-что: ему хочется снова и снова совершать свой ежедневный скорбный путь между церковным подвалом и папертью, отталкиваясь колодками от выщербленного асфальта, мерзнуть, голодать, испытывать нестерпимые фантомные боли в отрезанных ногах, но иногда видеть солнце, небо и продолжать работу над росписью личного подземелья. Он должен был закончить северную стену. Заключить демонов в замкнутый круг, прежде чем душа отправится в последнее странствие… Он открыл в себе чудовищную сентиментальность — забытую, слежавшуюся, бессмысленную вещь из мира благополучной старости, словно тряпье, зарытое в землю. И вот появился человек в черном плаще — и вытащил все это на поверхность…

Прошлое смердело сильнее, чем гниющие конечности.

* * *

Когда нищий закончил, дьякон вернулся к тому, с чего начал:

— Так ты хочешь жрать?

— Да. Пожрать. Это было бы неплохо. Совсем неплохо. Я не ел уже больше суток…

Безногий с надеждой протянул сложенную лодочкой левую руку, готовый отдернуть ее в любой момент. ЭТОТ дьякон был непредсказуем.

— Хорошо, — сказал человек в черном плаще. — Сегодня же будешь там, где еды всегда вдоволь… Несчастный праведник, — добавил он внезапно, наклонившись совсем низко.

Нищему стало страшно. Он привык ко всему, кроме абсурдных вещей, к которым невозможно привыкнуть по определению. Дьякон Могила, обсуждающий с ним его праведность, безусловно, был частью абсурдной реальности.

Нищий посмотрел на свои пальцы. Они были черны от угольной пыли. Страшные кисти. Обугленные.

— Я обречен на праведность, — горько произнес калека, вытаскивая на всякий случай из кармана опасную бритву. (Он думал, что вытащил ее незаметно.)

Это была хорошо отточенная бритва из легированной стали — может быть, единственный стоящий предмет, принадлежавший безногому. Тело плохо его слушалось — вероятно, мышцы застыли от холода и неподвижности. Он не хотел признаться себе в том, что существовала еще одна причина оцепенения.